(Продолжение.
Начало в №91, 92, 94)
Татьяна Соломаха
Очень рано я стала решать наши денежные дела сообща с детьми.
Помню, в 1937 году мы завели сберегательную книжку и торжественно положили на неё первые семьдесят пять рублей. Всякий раз, когда к концу месяца удавалось сэкономить немного денег, Зоя относила их в сберкассу, даже если сумма была невелика: пятнадцать — двадцать рублей.
Сейчас у нас появилась ещё одна статья расхода: в банке существует счёт №159782, на него граждане СССР пересылают деньги, собранные для женщин и детей республиканской Испании. Делаем это и мы. Мысль эта принадлежит не мне, её первым высказал Шура:
— Мы с Зоей можем меньше тратить на завтрак.
— Нет, — сказала я, — завтрак трогать не будем. А вот не пойти разок-другой на футбол — это даже полезно…
Потом мы составляем список самых необходимых вещей: у Зои нет варежек, у Шуры совсем развалились башмаки, у меня порвались галоши. Кроме того, у Шуры кончились краски, а Зое нужны нитки для вышивания. Тут случается и поспорить: ребята всегда настаивают, чтобы прежде всего покупалось то, что нужно мне.
Но самая любимая статья наших расходов — книги.
Какое это удовольствие — прийти в книжный магазин, порыться в том, что лежит на прилавке, потом издали, привставая на цыпочки и наклоняя голову набок, чтоб было удобнее, читать названия на корешках книг, вплотную уставивших полки, потом долго листать, советоваться… и возвратиться домой с аккуратно перевязанным тяжёлым пакетиком! День, когда наша этажерка (она стояла в углу, у изголовья Зоиной кровати) украшалась новой книжкой, был у нас праздничным, мы снова и снова заговаривали о своей покупке. Читали новую книгу по очереди, а иногда по воскресным вечерам и вслух.
Одной из таких сообща прочитанных книг был сборник очерков, назывался он «Женщина в гражданской войне». Помню, я сидела и штопала чулки, Шура рисовал, а Зоя раскрыла книгу, собираясь читать. Неожиданно Шура сказал:
— Знаешь, ты не читай подряд.
— А как же? — удивилась Зоя.
— Да так: ты открой наугад; какой откроется, с того и начнём.
Право, не знаю, почему это ему пришло в голову, но так и порешили. Первым открылся очерк «Татьяна Соломаха».
Помнится, там были отрывки из трёх тетрадей: сначала о сельской учительнице Татьяне Соломахе рассказывал её брат, потом — ученик и, наконец, — младшая сестрёнка.
Брат рассказывал о детстве Тани, о том, как она росла, училась, как любила читать. Тут было место, дойдя до которого Зоя на секунду остановилась и взглянула на меня: строки о том, как Таня прочла вслух «Овод». Поздно ночью Таня дочитала книгу и сказала брату: «А ты думаешь, я не знаю, зачем живу?.. Мне кажется, что я по каплям отдала бы всю свою кровь, только чтоб людям жилось лучше».
Кончив гимназию, Таня стала учительствовать в кубанской станице. Перед революцией она вступила в подпольную большевистскую организацию, а во время Гражданской войны — в красногвардейский отряд.
В ноябре 1918 года белые ворвались в село Козьминское, где в тифу лежала Таня. Больную девушку бросили в тюрьму и пытали, в надежде, что она выдаст товарищей.
Гриша Половинко писал о том, как он и другие ребята, которые учились у Тани в школе, побежали к тюрьме — им хотелось увидеть свою учительницу, чем-нибудь помочь ей. Они видели, как избитую, окровавленную Таню вывели во двор и поставили у стены. Мальчика поразило её спокойное лицо: в нём не было ни страха, ни мольбы о пощаде, ни даже боли от только что перенесённых истязаний. Широко открытые глаза внимательно оглядывали собравшуюся толпу.
Вдруг она подняла руку и громко, отчётливо сказала:
— Вы можете сколько угодно избивать меня, вы можете убить меня, но Советы не умерли — Советы живы. Они вернутся.
Урядник ударил Таню шомполом и рассёк плечо, пьяные казаки стали избивать её ногами и прикладами. «Я тебя ещё заставлю милости просить!» — кричал ей палач-урядник, и Таня, вытирая струившуюся по лицу кровь, ответила: «А ты не жди: у вас просить я ничего не буду».
И Зоя читала дальше: о том, как снова и снова, день за днём пытали Таню. Белые мстили ей за то, что она не кричала, не просила пощады, а смело смотрела в лицо палачам…
Зоя положила книгу, отошла к окну и долго стояла, не оборачиваясь. Она редко плакала и не любила, чтобы видели её слёзы.
Шура, давно уже отложивший свой альбом и краски, взял книгу и стал читать дальше. Рая Соломаха рассказывала о гибели сестры:
«Вот что я узнала о её смерти.
На рассвете 7 ноября казаки ввалились в тюрьму.
Арестованных начали прикладами выгонять из камеры. Таня у двери обернулась назад, к тем, кто оставался.
— Прощайте, товарищи! — раздался её звонкий, спокойный голос. — Пусть эта кровь на стенах не пропадёт даром! Скоро придут Советы!
В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей. Последней была Таня…
Верная своему слову, она не просила пощады у палачей».
Помню: сила и чистота, которой дышал облик Тани, заставили в тот вечер плакать не одну только Зою.
Первый заработок
Как-то вечером нас навестил мой брат. Напившись чаю и поболтав с ребятами, которые всегда от души радовались ему, он вдруг примолк, потянулся за своим объёмистым, туго набитым портфелем и многозначительно посмотрел на нас. Мы сразу поняли: это неспроста.
— Что у тебя там, дядя Серёжа? — спросила Зоя.
Он ответил не сразу: заговорщицки подмигнув ей, не спеша открыл портфель, достал пачку чертежей и стал перебирать их. Мы терпеливо ждали.
— Вот чертежи, — сказал наконец Сергей. — Их надо скопировать. У тебя, Шура, какая отметка по черчению?
— У него «отлично», — ответила Зоя.
— Так вот, брат Шура, получай работу. Дело хорошее, мужское, семье поможешь. Вот тебе готовальня. Это моя, старая, она мне ещё в институтские годы послужила, но работает хорошо, всё в исправности. Тушь, надо полагать, у тебя есть?
— И калька есть, — вставила Зоя.
— Вот и превосходно! Подитека поближе, я объясню, что к чему. Работа несложная, но требует большой точности и аккуратности, зевать и мазать тут не приходится.
Зоя подсела к дяде. Шура, стоявший у печки, не тронулся с места и не произнёс ни слова. Сергей мельком покосился на него и, склонившись над чертежами, стал давать объяснения.
Я, как и брат, сразу поняла, в чём дело.
Одна черта в характере Шуры всегда очень беспокоила меня: необычайное упрямство. Например, Шура любит музыку, у него хороший слух, и он давно уже играет на отцовской гитаре. Случается ему, конечно, и не уловить сразу какую-нибудь мелодию. Скажешь ему: «Ты тут фальшивишь, это не так поётся, вот как надо». Шура выслушает и потом преспокойно ответит: «А мне так больше нравится». И продолжает играть по-своему.
Он прекрасно знает, что я права, и в следующий раз возьмёт верную ноту, но только не сейчас. У него порядок твёрдый: все решения, большие и малые, он принимает самостоятельно, никто не должен подсказывать ему. Он взрослый, он мужчина, он всё знает и понимает сам!
Как видно, предложение дяди показалось Шуре покушением на его самостоятельность, на право распоряжаться собой, которое он так ревниво оберегал. И пока Сергей объяснял, что и как надо сделать, Шура издали внимательно слушал, но так и не произнёс ни слова. А Сергей больше и не взглянул в его сторону.
Уже в дверях брат сказал, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Чертежи мне понадобятся ровно через неделю.
После его ухода Зоя раскрыла учебник физики. Я, как всегда, проверяла тетради. Шура взялся за книжку. Некоторое время в комнате было тихо. Но вот Зоя встала, потянулась, тряхнула головой (была у неё такая привычка — резким движением отбрасывать тёмную прядь, постоянно сползавшую на лоб и правую бровь). Я поняла, что с уроками покончено.
— Что же, пора за дело, — сказала она. — До ночи с половиной справлюсь, — и стала раскладывать чертежи на столе.
Шура оторвался от книги, покосился на сестру и сказал хмуро:
— Сиди, читай свои «университеты»… (Зоя в те дни читала автобиографическую трилогию Горького.) Я черчу лучше. И без тебя управлюсь.
Но Зоя не послушалась. Вдвоём они заняли чертежами весь стол, и мне пришлось передвинуться со своими тетрадками на самый край. Вскоре ребята уже углубились в работу. И вот, как часто бывало за шитьём, за стряпнёй или уборкой — за делом, требующим не всего человека без остатка, а только верности глаза и руки, — Зоя негромко запела:
Расшумелся ковыль,
голубая трава,
Голубая трава-бирюза.
Та далёкая быль
не забыта, жива,
Хоть давно отгремела
гроза!..
Шура сначала слушал молча, потом тихонько подтянул, потом запел громче… Оба голоса слились, зазвучали чисто и дружно.
Они допели песню о девушке-казачке, погибшей в бою с атаманами, и Зоя запела другую, которую все мы любили и которую когда-то пел Анатолий Петрович:
Ревёт и стонет Днепр
широкий,
Сердитый ветер
листья рвёт,
До долу клонит
лес высокий
И волны грозные несёт…
Так они работали и пели, а я и слушала и не слушала их: не слова доходили до меня, а мелодия и чувство, с каким они пели, и так хорошо мне было…
Через неделю Шура отнёс дяде выполненную работу и вернулся счастливый, с новой пачкой чертежей.
— Сказал: хорошо! Через неделю будут деньги. Слышишь, мама? Наши с Зоей деньги, заработанные!
— А больше дядя Серёжа ничего не говорил? — спросила я. Шура внимательно посмотрел на меня и засмеялся:
— Он ещё сказал: «Так-то лучше, брат Шура!»
А ещё через неделю, проснувшись утром, я увидела рядом, на стуле, две пары чулок и очень красивый белый шёлковый воротничок — это дети купили мне в подарок из своего первого заработка. Тут же в конверте лежали остальные деньги.
…Теперь, возвращаясь вечерами домой, я нередко ещё на лестнице слышала — поют мои ребята. И тогда я знала: они опять углубились в свои чертежи.
«Само собой разумеется»
Летом 1938 года Зоя стала готовиться к вступлению в комсомол. Она достала устав, снова и снова читала его, а потом Шура проверял, всё ли она запомнила и усвоила.
Осенью, когда начались занятия, Шура сказал мне:
— Теперь я вижу, что наши ребята уважают Зою. Там ещё некоторые готовятся в комсомол, так они всё время к ней: объясни, да расскажи, да как это понять. И потом, комитет комсомола дал ей такую характеристику, как никому: и добросовестная, и надёжная, и достойная, и всё, что тебе угодно. И на общем собрании было очень торжественно. Зоя вышла, рассказала биографию, потом ей задавали всякие вопросы, а потом стали обсуждать её кандидатуру. И все, ну просто в один голос говорили: честная, прямая, хороший товарищ, всю общественную работу выполняет, отстающим помогает…
Помню, Зоя писала автобиографию — вся она уместилась на одной страничке, и Зоя очень сокрушалась.
— Совсем не о чём писать, — повторяла она. — Ну родилась, ну поступила в школу, ну учусь… А что сделала? Ничего!
…В тот день Шура волновался, по-моему, не меньше, чем сама Зоя. Не помню, когда ещё я видела его таким. Он ждал Зою у райкома. Вступавших в тот вечер было много, а Зою вызвали одной из последних. «Едва дождался!» — рассказывал он после.
Я тоже не могла дождаться. То и дело смотрела в окно — не идут ли они, но за окном сгустилась ночная тьма, и в ней ничего нельзя было различить. Тогда я вышла на улицу и медленно пошла в ту сторону, откуда должны были прийти ребята. Не успела я сделать несколько шагов, как они налетели на меня, задыхающиеся, возбуждённые.
— Приняли! Приняли! На все вопросы ответила! — кричали они наперебой.
Мы снова поднялись к себе, и Зоя, раскрасневшаяся, счастливая, стала рассказывать всё, как было:
— Секретарь райкома такой молодой, весёлый. Задавал много вопросов: что такое комсомол, потом про события в Испании, потом спросил, какие труды Маркса я знаю. Я сказала, что читала только «Манифест Коммунистической партии». А под конец он говорит: «А что самое важное в уставе, как по-твоему?» Я подумала и говорю: «Самое главное: комсомолец должен быть готов отдать Родине все свои силы, а если нужно — и жизнь». Ведь правда же это самое главное?.. Тогда он и говорит: «Ну, а хорошо учиться, выполнять комсомольские поручения?» Я удивилась и отвечаю: «Ну, это само собой разумеется».
Тогда он отдёрнул занавеску, показал на небо и говорит: «Что там?» Я опять удивилась, отвечаю: «Ничего нет». — «А видишь, говорит, сколько звёзд? Красиво? Ты их даже не заметила сразу, а всё потому, что они сами собой разумеются. И ещё одно запомни: всё большое и хорошее в жизни складывается из малого, незаметного. Ты об этом не забывай!» Хорошо сказал, да?
— Очень хорошо! — в один голос ответили мы с Шурой.
— Потом он спросил, — продолжала Зоя, — «Ты читала речь Ленина на Третьем съезде комсомола?» — «Конечно!» — отвечаю. «А хорошо её помнишь?» — «По-моему, наизусть». — «Ну, если наизусть, скажи самое памятное место». И я сказала.
— Зоя, а не помнишь, когда ты в первый раз услышала о том, что говорил Владимир Ильич на Третьем съезде? — спросила я, почти уверенная, что она не сумеет ответить.
Но я ошиблась.
— Нам рассказывали летом, в лагере, — не задумываясь, ответила Зоя. — Помнишь, у костра…
Потом мы сидели и пили чай, и Зоя вспоминала всё новые и новые подробности того, как её принимали. А собираясь спать, сказала:
— Мне кажется, что в чём-то я теперь стала другая, новая…
— Ну что ж, давай познакомимся, — ответила я с невольной улыбкой, но по Зоиным глазам увидела, что она в этот час не примет шутку, и прибавила: — Понимаю, Зоя.
Дом по Старопетровскому проезду
Когда я вспоминаю, как воспитывались мои дети и их школьные друзья, то понимаю, что делало их юность одухотворённой и прекрасной. Всё, что совершалось в стране и за её пределами, касалось их непосредственно, было их личным делом.
Страна крепла, строилась, росла, а вместе с нею росли Зоя и Шура — не зрители, а деятельные участники всего, что творилось вокруг. И вновь выстроенный завод, и смелая мысль советского учёного, и успехи советских музыкантов на международном конкурсе — всё это было частью и их жизни, было неотделимо и от их личной судьбы. Всё это было важно, близко моим ребятам, на всё они откликались всем сердцем, обсуждали в школе, дома, снова и снова возвращались к этому мыслью, на этом воспитывались.
Беседа с секретарём райкома комсомола не просто запомнилась Зое, она действительно врезалась ей в память, и каждое слово, сказанное им в тот день — день её второго рождения, — стало для неё законом.
Зоя всегда, на удивление точно и добросовестно, выполняла свои обязанности. Но теперь в каждое порученное ей дело она вкладывала все силы и всю душу. Словно теперь она заново поняла: её работа — часть той великой общей задачи, о которой говорил когда-то Владимир Ильич.
Очень скоро после её вступления в комсомол Зою избрали групоргом. Она тотчас же составила список комсомольских поручений: «Каждый должен что-нибудь делать, иначе какие же мы комсомольцы?» Она расспросила, кто чем интересуется, кто какую работу хочет вести. «Тогда лучше будет работать», — справедливо заметила она в разговоре со мною. Впрочем, она и прежде внимательно присматривалась к товарищам по классу и хорошо знала, кто на что способен и кто что может. Список поручений получился длинный и подробный: один отвечал за учебную работу, другой — за физкультурную, третий — за стенную газету… Дело нашлось всем. Зоя и ещё несколько комсомольцев должны были обучать неграмотных женщин в одном из домов по Старопетровскому проезду.
— Это трудно, — сказала я, — очень трудно. Да и далеко ходить, а бросить будет неловко. Ты подумала об этом?
— Ну что ты! — вспыхнула Зоя. — «Бросить»! Уж если мы взялись…
В первый же свободный вечер Зоя отправилась в Старопетровский проезд. Вернувшись, она рассказала, что её ученица — пожилая женщина, которая совсем не умеет ни читать, ни писать и очень хочет научиться грамоте.
— Подумай, даже подписать своё имя как следует не умеет! — говорила Зоя. — У неё дел по горло — и хозяйство, и дети, но учиться она станет, я уверена. Меня встретила приветливо, называла дочкой…
Зоя взяла у меня книгу по методике обучения грамоте и просидела над ней до поздней ночи. Дважды в неделю она стала ходить к своей ученице, и ничто — ни дождь, ни снег, ни усталость — не могло ей помешать.
— Если случится землетрясение, она всё равно пойдёт. Будет пожар — она всё равно скажет, что не может подвести свою Лидию Ивановну, — говорил Шура.
И хоть в голосе его подчас звучали и досада, и насмешка, однако он часто выходил встречать Зою после её уроков, потому что осень стояла дождливая, ненастная и мы беспокоились, как Зоя станет возвращаться в темноте, по грязи. Шуре это даже нравилось: пойти за сестрой, проводить её. Пусть Зоя чувствует, что значит брат — защитник, опора, мужчина в семье!
Шура был теперь выше Зои, широкоплечий, сильный.
— Смотрите, какие мускулы! — любил он повторять.
И Зоя с радостной гордостью, с удивлением говорила:
— Правда, мама, потрогай, какие мускулы — как железо!
…Однажды я принесла билеты на концерт в Большой зал консерватории. Исполнялась Пятая симфония Чайковского. Зоя очень любила её, не раз слышала и уверяла, что каждый раз слушает с новым наслаждением.
— Чем музыка знакомее, тем сильнее она действует. Я уж сколько раз в этом убеждалась, — сказала она однажды.
Зоя очень обрадовалась билетам, но вдруг как будто внутренне ахнула, поднесла к губам и слегка прикусила указательный палец, как делала всегда, когда спохватывалась, внезапно вспоминая о чём-то нечаянно забытом.
— Мама, а ведь это в четверг! — огорчённо сказала она. — Я не могу пойти. Ведь я по четвергам у Лидии Ивановны.
— Что за чепуха! — возмутился Шура. — Ну не придёшь один раз, какая трагедия!
— Что ты! Нет, ничего не выйдет. Не могу же я, чтоб она меня напрасно ждала.
— Я пойду и предупрежу, чтобы не ждала.
— Нет, не могу. Взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Она меня ждёт заниматься, а я пойду на концерт? Нет, нельзя.
Так Зоя и не пошла слушать Чайковского.
— Ну и характер! Ну и характер! — твердил Шура, и в этом возгласе слышалось особое уважение к сестре.
«Зелёный Шум»
Дни шли за днями. Зоя, перенеся тяжёлую болезнь, теперь была здорова, совсем окрепла, перестала быстро утомляться, — а это было так важно для всех нас! Она понемногу догнала класс, и в этом ей очень помогли товарищи. Всегда такая чуткая к дружескому, доброму слову, Зоя очень дорожила этим.
Помню, раз она сказала мне:
— Ты ведь знаешь, я всегда любила школу, но сейчас…
Она замолчала, и в этом молчании было такое большое чувство, какого не выскажешь словами.
Чуть погодя она добавила:
— И знаешь, я, кажется, подружилась с Ниной Смоляновой.
— С Ниной? С какой Ниной?
— Она учится не в нашем, а в параллельном классе. Она очень мне по душе. Такая серьёзная. И прямая… Мы как-то разговорились с ней в библиотеке о книгах, о ребятах. И у нас одинаковые взгляды на всё. Я тебя с ней непременно познакомлю.
Через несколько дней после этого разговора я встретилась на улице с Зоиной учительницей литературы Верой Сергеевной Новосёловой.
— Ну как? — спросила я. — Как у вас там моя Зоя?
— По моему предмету она давно уже догнала. Это и неудивительно: ведь она так много читала… Нас радует, что она поправилась, окрепла. Я постоянно вижу её среди товарищей. И мне кажется, что она подружилась с Ниной. Они в чём-то похожи — обе очень прямые, обе серьёзно относятся ко всему: к занятиям, к людям.
Я проводила Веру Сергеевну до школы. Возвращаясь домой, думала: «Как она знает ребят! Как умеет видеть всё, что происходит с ними!..»
…Незаметно подошла весна — дружная, зелёная весна 1941 года. Уж не помню, чем провинился тогда девятый «А», но только ребята всем классом пришли к своему директору с повинной головой и просили не наказывать, а просто дать им самый трудный участок школьного двора, который решено озеленить.
Николай Васильевич Кириков согласился и действительно поблажки не дал: поручил им и впрямь самое тяжёлое место — то, где недавно закончили пристройку к школе трёхэтажного корпуса. Всё вокруг было завалено всяким строительным мусором.
В тот день Зоя и Шура вернулись домой поздно и наперебой стали рассказывать, как поработали.
Вооружившись лопатами и носилками, девятый «А» выравнивал и расчищал площадку, убирал щебень, рыл ямы для деревьев. Вместе со школьниками работал и сам директор Николай Васильевич — таскал камни, копал землю. И вдруг к ребятам подошёл высокий худощавый человек.
«Здравствуйте», — сказал он.
«Здравствуйте!» — хором ответили ему.
«Скажите, где тут у вас можно найти директора?»
«Это я», — отозвался Кириков, оборачиваясь к незнакомцу и вытирая чёрные, покрытые землёй руки…
— Понимаешь, — смеясь, рассказывала Зоя, — стоит грязный, с лопатой, как ни в чём не бывало, как будто директор школы для того и существует, чтоб сажать деревья со своими учениками!
Худощавый оказался корреспондентом «Правды». Это был знаменитый писатель Лев Кассиль. Он сначала удивился, услышав, что плечистый землекоп в косоворотке и есть директор 201-й школы, потом рассмеялся и больше уже не уходил с участка, хоть и пришёл в школу по каким-то другим делам. Он осмотрел молодой фруктовый сад, посаженный руками учеников, густой малинник, розовые кусты. «Как хорошо!.. — говорил он задумчиво. — Ты был, допустим, в средних классах, когда сам, своими руками, посадил яблоню в школьном саду. Она росла вместе с тобой, ты бегал смотреть на неё во время перемен, окапывал её, опрыскивал, уничтожал вредителей. И вот ты кончаешь школу, а твоя яблоня уже даёт первые плоды… Хорошо!»
— Хорошо! — мечтательно повторяла и Зоя. — Хорошо! Вот я в девятом классе и сегодня посадила липу. Будем расти вместе… Моя липа третья — запомни, мама. А четвёртая липа — Кати Андреевой.
А через несколько дней в «Правде» появился рассказ о том, как девятиклассники 201-й московской школы озеленили школьный двор. И кончался этот рассказ Льва Кассиля такими словами:
«Заканчиваются выпускные испытания. Из школы уходят молодые люди, получившие тут верную прививку, хорошо подросшие, не боящиеся ни заморозков, ни ветров под открытым небом. Питомцы школы уйдут работать, учиться, служить в Красной Армии…
Идёт-гудёт Зелёный Шум,
Зелёный Шум,
весенний шум!..»
Очерк Льва Кассиля был напечатан в номере «Правды» за 14 июня 1941 года. А через неделю грянет война. Великая Отечественная. Одноклассники Зои и Шуры, как и миллионы их сверстников, станут на защиту любимой Советской Родины. Станут героями — такими, какими вырастила их страна социализма, воспитали советская семья и школа, пионерия и комсомол, партия Ленина — Сталина.
Л.Т. КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
