Исповедь знаменитого пушкаря
Утром меня разбудили две мысли о предстоящем выступлении в Кремле и об отправке пушек для испытательных стрельб на военный полигон. Было досадно, что я не смог доказать Сталину необходимость раздельных испытаний – сначала заводских, а затем уж на военном полигоне. Конечно, полигон не будет интересоваться, проведены или не проведены заводские испытания. Его дело – дать свое заключение, годна пушка или не годна.
Решил посоветоваться с Павлуновским. С этим и пошел в Главное военно-мобилизационное управление НКТП. Иван Петрович выслушал меня и сказал, что этот вопрос ставить в Кремле не следует. Правительство торопится с принятием на вооружение дивизионной пушки.
– Я знаю, но боюсь, что может получиться не сокращение сроков, а удлинение. Ведь полигон не изменит своей методики, а недостатки могут обнаружиться всякие. К тому же военные, как известно, стоят за универсальную пушку. Все наши слабые места они могут использовать в защиту универсальной. Надо добиться, чтобы пушки сначала отправили на завод для наших испытаний.
Только я произнес последнюю фразу, как зазвонил телефон. Иван Петрович снял трубку.
– Павлуновский слушает… Здравствуйте.
Что-то ему говорили, он отвечал: «Хорошо…», «да…», «будет…».
Положив трубку, сказал мне:
– На станцию, что возле полигона, сейчас выезжают руководители разных управлений Генерального штаба. Хотят посмотреть пушку Ф-22. Поезжайте туда и покажите им ее. Только не опоздайте в Кремль на заседание!
Я буквально побежал на вокзал и с пригородным поездом выехал. Когда прибыл на место, около пушек увидел много военных с тремя и четырьмя ромбами. Никто ничего им не объяснял, а они настолько были увлечены, что даже не обратили внимания на то, что появился кто-то в штатском. Никого из них я не знал, и меня не знали. Осматривая пушки, они громко переговаривались о различных агрегатах и механизмах. Мне хотелось им кое-что объяснить, но еще больше – узнать их непредвзятое, непосредственное мнение, и поэтому я стал в сторонке.
Вдруг слышу:
– А ведь пушка-то не подрессорена! Как это мог Грабин так обмануть товарища Сталина?
Все бросились к пушке, нагибались, что-то там исследовали, и каждый подтверждал, что Грабин обманул Сталина. Больше уже ни о чем они не говорили, кроме как о подрессоривании. Слышу, кто-то развивает первоначальную мысль:
– Грабин сказал Сталину, что у пушки большая подвижность, что ее можно перевозить со скоростью до тридцати пяти километров в час. Да, ловко он обманул!
Его тоже поддержали.
Тогда я подошел к ним и сказал:
– Нет, Грабин не обманул Сталина, пушка действительно подрессорена. – И показал им рессору.
По очереди они принялись не просто осматривать, а ощупывать рессору руками. Стоило посмотреть в эту минуту на их лица. Они были поражены тем, что рессоры совсем не видно. После этого посыпались похвалы. Желая подробнее ознакомить их с конструкцией пушки, я начал рассказывать о ее тактических и служебных качествах, сопровождая свой рассказ демонстрацией отдельных механизмов. Они распрощались со мной удовлетворенные, так и не узнав, что я и есть тот Грабин, которого они только что усердно обвиняли в обмане Сталина. Уехал и я на электричке в Москву. Времени было в обрез: не заезжая в ГВМУ, направился прямо в Кремль.
Посередине зала приемной, куда я попал сначала, стоял длинный стол, уставленный бутылками с прохладительными напитками, блюдами с различными бутербродами, вазами с фруктами. Возле стола – стулья, у стен, украшенных картинами, – мягкие кресла, столики с пепельницами Рядом была еще комната поменьше, в которой тоже стояли кресла, стулья и столики с пепельницами.
Пришел я минут за тридцать до обсуждения нашего вопроса. В зале и в смежной комнате было много народу – и военных, и штатских. Ни с кем из них я не был знаком и даже никогда не встречался. А они стояли или сидели группами, каждая группа сама по себе, вполголоса о чем-то беседовали.
Подходили еще люди. Все приветствовали друг друга и держались свободно. Иные, только войдя, сразу же присаживались к столу – видно было, что все они не впервые в этом зале.
Минут за пять до назначенного срока пришли Тухачевский, Павлуновский и его заместитель Артамонов, начальник Артиллерийского управления Ефимов, начальник Генерального штаба Егоров, инспектор артиллерии Роговский.
Открылась дверь зала заседаний, и оттуда стали выходить люди. Пригласили нас. Входили по старшинству. Зал заседаний был значительно больше. Один стол стоял поперек, за ним сидел Молотов; за другим, длинным столом, приставленным к первому, – Орджоникидзе, Ворошилов, Межлаук и другие члены правительства. Сталин стоял у окна. Было очень много военных и гражданских специалистов. За столом все не поместились, некоторым пришлось сесть у стен, где стояли стулья и кресла.
Вел совещание Молотов. Он объявил, какой рассматривается вопрос, и предоставил слово комкору Ефимову. Тот доложил кратко. Он рекомендовал принять на вооружение 76-миллиметровую универсальную пушку завода «Красный путиловец». После его доклада выступали военные специалисты, которые поддерживали предложение Ефимова. Затем слово было предоставлено Маханову. Тот кратко рассказал о пушке и подчеркнул большие преимущества именно универсальной дивизионной пушки. После него было предоставлено слово Сидоренко, который рекомендовал свою 76-миллиметровую полууниверсальную пушку 25 К. Он хорошо ее охарактеризовал и заявил, что полууниверсальная пушка лучше универсальной и что по этому пути идет и Англия. После него выступали многие, но никто не рекомендовал ни нашу Ф-22, ни даже полууниверсальную Ф-20. Все пели гимны универсальной пушке. Только в ней выступающие видели то, что нужно армии. Сталин непрерывно расхаживал по залу. Несколько раз он подходил ко мне и задавал вопросы, относящиеся к нашей пушке, а также к универсальной и полууниверсальной. Когда он первый раз остановился у спинки моего стула и, наклонившись, спросил: «Скажите, какая дальность боя у вашей пушки и ее вес?» – я попытался встать, но он прижал руками мои плечи: «Сидите, пожалуйста». Пришлось отвечать сидя. Сталин поблагодарил, отошел и продолжал расхаживать.
После выступления инспектора артиллерии Роговского, который высказался за универсальную пушку, Молотов объявил:
– Слово предоставляется конструктору Грабину. Я даже вздрогнул. До стола председательствующего, куда выходили все выступавшие, шел как во сне, никого не видя и ничего не слыша. Путь показался мне очень долгим.
Заговорил я не сразу. Трудность заключалась не только в том, что я впервые выступал на таком совещании, но и в том, что специальная дивизионная пушка никого не интересовала. Можно ли было рассчитывать на успех? Не сразу начал я говорить о Ф-22, а взялся сперва за самый корень – за универсализм и универсальную пушку.
– Да, всем известно, что США занимаются разработкой дивизионной универсальной пушки. Но мы не знаем, приняли ли они на вооружение хотя бы одну из трех своих универсальных пушек: Т-1, Т-2 или Т-3. Полагаю, это у них поисковые работы. Трудно допустить, что после всестороннего анализа универсальной дивизионной пушки они не откажутся от нее. А мы гонимся за ними, американская идея универсализма стала у нас модной.
Я разобрал по очереди все недостатки универсальной пушки – тактическо-служебные, экономические (слишком дорогая для массовой дивизионной) и конструктивные. А затем описал нашу 76-миллиметровую пушку Ф-22, указав на ее преимущества по сравнению с универсальной и полууниверсальной пушками.
После меня выступили Радкевич, заместитель начальника Главного военно-мобилизационного управления Артамонов. Он напомнил, что в Первую мировую войну трехдюймовые скорострельные пушки, легкие и мощные, показывали чудеса в бою. Батареи трехдюймовок появлялись там, где их трудно было даже ожидать, и наносили сокрушающие удары по живой силе и технике противника.
– Предлагаемая на вооружение 76-миллиметровая универсальная пушка, – сказал он, – очень сложна и тяжела, она не сможет сопровождать колесами наступающую пехоту.
Артамонов дал высокую оценку 76-миллиметровой пушке Ф-22 и рекомендовал принять ее на вооружение.
Во время выступления Артамонова Сталин подошел к председательскому столу. Сидевший за ним Молотов сказал Сталину:
– Некоторые товарищи просят разрешения выступить еще раз, а время уже позднее.
Сталин ответил:
– Надо разрешить. Это поможет нам лучше разобраться и принять правильное решение.
Стали выступать по второму разу. Маханов продолжал защищать свою универсальную пушку, утверждая, что та лучше всех способна решать современные задачи дивизионной пушки. Под конец он заявил:
– США занимаются созданием универсальной пушки. Я разделяю их точку зрения.
Мне тоже было вторично предоставлено слово. Я обратил внимание присутствующих на то, что дивизионная пушка специального назначения Ф-22 конструктивно решена так, чтобы лучше, быстрее и с наименьшей затратой боеприпасов решать боевые задачи, – это во-первых; во-вторых, чтобы по весу и ходовым качествам удовлетворять требованиям пехоты; в-третьих, она дешевая. И затем сказал, что если США и занимаются созданием универсальной пушки, то это еще не значит, что мы должны слепо копировать их.
Кстати, позже выявилось: США вступили во Вторую мировую войну, не имея на вооружении этой, столь расхваленной у нас универсальной пушки.
Совещание в Кремле проходило очень активно, все держались непринужденно. Мои опасения, что я не сумею совладать с собой, исчезли уже в начале первого моего выступления, а во время второго я совершенно не чувствовал себя связанным и высказывал всё, что считал необходимым для правильного решения вопроса. Заседание затянулось, а Сталин по-прежнему неутомимо ходил, внимательно слушал, но никого не перебивал. Ко мне он подходил много раз, задавал вопросы и каждый раз клал руки мне на плечи, не давая подняться, чтобы отвечать стоя. Его вопросы касались универсальной и нашей дивизионной пушек. Видимо, он сопоставлял их и искал правильное решение. Найти его было нелегко, так как все высказывались только за универсальную, а за нашу Ф-22 – лишь я, Радкевич да Артамонов. После моего второго выступления в третий раз выступил Маханов. Он настойчиво и упорно защищал свою универсальную пушку, заявлял, что от универсализма не отступится. Наконец список записавшихся в прения был исчерпан. Молотов спросил, нет ли еще желающих высказаться. В зале было тихо. Сталин прохаживался, пальцами правой руки слегка касаясь уса. Затем он подошел к столу Молотова.
– Я хочу сказать несколько слов.
Меня очень интересовало: что же он скажет по столь специфическому вопросу, который дебатируется уже несколько лет?
Манера Сталина говорить тихо, не спеша описана уже неоднократно. Казалось, он каждое слово мысленно взвешивает и только потом произносит. Он сказал, что надо прекратить заниматься универсализмом. И добавил: «Это вредно». (Думаю, читатель поймет, какую бурю радости вызвало это в моей груди.) Затем он добавил, что универсальная пушка не может все вопросы решать одинаково хорошо. Нужна дивизионная пушка специального назначения.
– Отныне вы, товарищ Грабин, занимайтесь дивизионными пушками, а вы, товарищ Маханов, – зенитными. Пушку Грабина надо срочно испытать.
Речь была предельно ясной и короткой. Закончив выступление, Сталин пошел в нашу сторону. Когда он поравнялся со мной, к нему подошел Егоров и сказал:
– Товарищ Сталин, мы можем согласиться принять пушку Грабина, только попросили бы, чтобы он сделал к ней поддон для кругового обстрела.
Сталин спросил меня:
– Можете к своей пушке сделать поддон?
– Да, можем, но он нашей пушке совершенно не нужен.
– Значит, можете?
– Да, можем.
– Тогда и сделайте, а если он не понадобится, мы его выбросим.
– Хорошо, поддон будет сделан.
В это время к нам подошел Радкевич:
– Товарищ Сталин, для того чтобы завод мог уже сейчас начать подготовку производства, хотелось бы знать, ориентируется ли правительство на нашу пушку?
– Да, ориентируется,– ответил Сталин.
***
Еще несколько часов тому назад я шел в Кремль неуверенный, надежда во мне чуть теплилась. Теперь я летел, не чувствуя под собой ног. Хотелось немедленно, во всех подробностях рассказать в КБ товарищам о нашей победе, обрадовать их. Я шагал и шагал, никого не замечая, не заметил даже того, как оказался один. На заседании присутствовали и Радкевич, и Елисеев, а я их упустил. Мне так надо было с кем-нибудь поговорить! И не только поговорить – кричать хотелось, чтобы люди слышали, как все во мне ликует.
Меня огорчало лишь то, что пушку будут испытывать сразу на военном полигоне. Где-то в дальнем уголке мозга шевелилась неуверенность: мы пошли на крепление верхнего листа к лобовой коробке методом сварки, а обе эти детали из легированной стали.
Я опасался, что мы совершили ошибку. Сегодня существует научная теория и методы контроля сварки, в те годы ничего этого не было. Сегодня на сварку некоторых деталей допускаются только дипломированные сварщики – тогда об этом и не думали…
На следующий день, утром, я пошел в Главное военно-мобилизационное управление НКТП к Артамонову. Он встретил меня очень радушно и восторженно принялся вспоминать вчерашнее заседание в Кремле.
Я не мешал ему высказаться, понимая его чувства. Зазвонил телефон. Нас обоих приглашал к себе Павлуновский.
Иван Петрович рассказал, что товарищ Серго очень доволен тем, что нашу пушку приняли к испытаниям и что она оказалась лучше всех, выставленных на осмотр 14 июня, что Ф-22 удовлетворяет требованиям, предъявляемым именно к дивизионной пушке. Орджоникидзе просил передать конструкторам, чтобы они параллельно с испытаниями вели доработку опытного образца и чтобы ему докладывали о ходе испытаний. Затем Иван Петрович сказал, что товарищ Серго просил ускорить изготовление и доставку на полигон поддона, и высказал похвалу коллективу конструкторов и всему заводу за то, что успели представить пушку на смотр в одно время с другими, хотя начали проектирование на год позже. Иван Петрович несколько раз повторил, что Серго очень доволен и хвалит наш коллектив, считает, что из нас выйдет толк: стоим на правильном творческом пути.
– Что еще можно добавить к словам Орджоникидзе? – продолжал Иван Петрович. – Одно-единственное: поезжайте сегодня же, товарищ Грабин, на свой завод, а оттуда как можно быстрее – на полигонные испытания.
В тот же день я и уехал.
На заводе, в своем КБ, я рассказал, как проходили смотр и заседание в Кремле, затем дал задание на проектирование, изготовление и доставку на полигон поддона.
Конструкторы ликовали. Только Водохлебов и Ренне сидели молча. Когда все начали расходиться, я попросил их остаться.
– Что вас не радует? – спросил их.
Между прочим, они оба отличались молчаливостью. И на мой вопрос не спешили с ответом. Помолчав, Константин Константинович Ренне сказал, что его беспокоит то, что пушку не успели испытать на заводе. Особенно сварка, которую в артиллерии мы ввели впервые, еще не научившись как следует ни варить, ни контролировать качество.
– Волнует и беспокоит меня, – уточнил он, – сварка в лобовой коробке.
Водохлебов повторил то же самое.
– А меня, думаете, не беспокоит? – И я рассказал им, как просил Сталина подождать с полигонными испытаниями и как он мне ответил, что у нас нет времени.
– Вот как обстояло дело. А что касается сварки, здесь мы, конечно, пошли на чрезмерно большой риск. Надо переработать конструкцию лобовой коробки. Конечно, лучше бы изготовить литую, да производственники ее не осилят. Думаю, следует подготовить два варианта: во-первых, сборную лобовую коробку, но без сварки и, во-вторых, литую.
Я спешил решить все вопросы, которые накопились в мое отсутствие, и одновременно готовил бригаду конструкторов и слесарей-сборщиков для отправки на полигон: отъезд наш был намечен на следующий день.
На полигон мы прибыли в срок, одновременно с пушками. К глубокому нашему огорчению, в программе испытаний, которую уже получил полигон, совершенно не было сказано, что испытания должны быть совместные, то есть и заводские…
…Когда окончилась стрельба, Иван Николаевич Оглоблин подошел ко мне. С большим трудом я разобрал, что он говорил:
– Пушка работала хорошо – два отказа полуавтомата на такое большое число выстрелов не имеют существенного значения.
Мне было приятно это слышать, я его поблагодарил, а сам думал о другом: почему дважды полуавтомат отказал? Техническая причина была мне ясна, произошел так называемый наклеп ударяющихся друг о друга деталей полуавтомата, и я счел своим долгом сказать об этом Ивану Николаевичу. Поздно вечером наша бригада собралась, чтобы обменяться впечатлениями.
Каждый высказывал свои соображения, и если он потом вспоминал еще что-либо, ему не возбранялось дополнить себя и других. Казалось, не будет конца добавлениям. Время перешагнуло за полночь, но беседа продолжалась, и нельзя было ее прекращать: ведь это была первая пушка, созданная нашим коллективом.
Все сходились на том, что испытание проводилось по обширной программе и в жестких условиях, но никто не высказывался за их смягчение: в боевых условиях всякое может быть, и если пушка выдержит заданный сейчас режим, тогда и на войне с ней будет не страшно. Мы были довольны поведением пушки и одновременно озабочены тем, что полуавтомат дважды отказал. В отношении дальнейших испытаний многие были настроены оптимистически. Пришли к единодушному мнению, что нужно помочь работникам полигона в разборке, обмерах и сборке, чтобы не только услышать о состоянии деталей, узлов и агрегатов, но и посмотреть их, пощупать своими руками. Ведь наши слесари и конструкторы первыми собирали эту пушку и отлаживали все механизмы, они присутствовали на показе ее руководителям партии и правительства. Неужели же здесь стоять в стороне?
На следующий день «желтенькую» доставили в дизельную. Наши слесари и конструкторы активно включились в разборку. Сняли ствол с затвором и полуавтоматом, разобрали что было можно – все в порядке, кроме некоторых деталей полуавтомата.
Так последовательно разбирали агрегат за агрегатом, механизм за механизмом; дефекты фиксировали и устраняли. Затем пушку собрали, проверили, замерили усилия на маховиках – отклонений почти не было. Главным источником неприятностей осталась полуавтоматика.
Все данные проверки тотчас же отправили на завод, чтобы КБ успело вовремя внести коррективы в чертежи.
Началось испытание возкой. Работники полигона проложили маршрут по самым тяжелым дорогам, и это было правильно, потому что на войне дороги могут быть самые разные.
Транспорт вышел в установленный час. Я сидел на лафете, чтобы на себе испытать, как работает подрессоривание. Нужно сказать, что на лафете пушки ехать ничем не хуже, чем на легковой машине, и гораздо приятнее, чем на грузовой. Проверив качество подрессоривания, я поехал позади пушки – так лучше наблюдать за ее поведением.
Пушка вела себя по-разному, в зависимости от состояния дороги. То ее бросало, то она непрерывно вибрировала. Двигались мы со скоростью 20–25 километров в час. Перевалило уже за полдень, но до конца намеченного пробега было еще далеко. Иногда испытатели останавливались, осматривали пушку и снова продолжали путь. После примерно 200 километров стало заметно, что пушка все время кренится в одну сторону: признак того, что рессора разрушалась. Некоторое время спустя из лобовой коробки выпал кусок стальной пластины. Я остановился и взял его с собой. Поломался верхний лист рессоры, и теперь резиновый буфер стал на себя принимать удары боевой оси.
«Да, ненадежна пластинчатая рессора», – подумал я, осматривая излом пластины, но понять, в чем суть дела, не мог. Тут нужен глубокий анализ, поэтому я и захватил с собой кусок пластины: пусть в лаборатории разберутся. Сделали отметку в журнале, а пробег продолжался независимо от того, что рессора разрушилась: важно было знать, сколько простоит резиновый буфер.
С обкатки вернулись поздно ночью. На следующий день работники полигона и заводская бригада снова приступили к осмотру всех механизмов. Дефекты оказались незначительными. Резиновый буфер в порядке, но тяжело было смотреть на рессору, у которой разрушилось несколько верхних листов. Мало она жила, очень мало. Наше огорчение усилилось, когда в лаборатории проверили поломанные места и не обнаружили никаких дефектов. Значит, нужно вообще увеличивать живучесть рессоры. А как?
Пока были обнаружены два крупных недостатка: полуавтоматика затвора и рессора. Кроме того, порядочно набралось мелких. Все они попадали на учет в мою записную книжку и тут же – в КБ. Там товарищи вносили нужные изменения в чертежи. Каждый обнаруженный недостаток подтверждал правильность нашей точки зрения: новую пушку, как и любую другую машину, нужно тщательно испытать на заводе, а потом уж передавать заказчику. Этим я не хочу сказать, что инженер-испытатель военного полигона был необъективен. Нет, он был объективен, тактичен и участлив к нашим бедам, давал хорошие советы, которые потом пригодились нам при доработке механизмов и агрегатов, но это не меняло сути дела.
Наступило последнее испытание – очень ответственное – на прочность. Как и в первый раз, орудие установили на бетонную площадку, сложили возле него штабелями ящики с усиленными патронами, и началась стрельба – непрерывно, выстрел за выстрелом, как только успевал орудийный расчет.
Когда уже перевалило далеко за половину боекомплекта, стали появляться отказы в работе полуавтомата затвора. Орудие работает, но длина отката ствола больше нормального. Вот осталось только четыре невыстреленных патрона, три, два, один… Нервы напряжены до предела, в непрерывном грохоте ничего не слышно и почти ничего не видно – всё в дыму. Так хочется, чтобы больше не было никаких дефектов. И вот заряжают последний патрон. Щелкнул затвор, раздался последний выстрел.
И вдруг я вижу, как взметнулось кверху дуло ствола. Так уже было несколько раз, потому что некоторые детали подъемного механизма оказались сделанными плохо, но раньше, дойдя до какого-то предела, ствол останавливался, и потом его возвращали в исходное положение. В этот раз он не остановился: дошел до зенита и грохнулся навзничь, к хоботовой части станин. Я буквально застыл на месте. А когда пришел в себя, увидел, что вращающаяся часть оторвалась от лобовой коробки и лежит между станинами. Ствол дымится, горит – догорает краска, орудие исполнило все положенное по программе и больше уже не могло сделать ни выстрела. Оно вышло из строя.
Мы продолжали стоять у погибшего в тяжелом труде орудия. Никто не мешал нам, никто нас не отвлекал. Все на полигоне понимали душевное состояние людей, которые создавали это орудие, работали днями и ночами, чтобы не опоздать, заботились о нем до последнего часа. Никому из нас и в голову не могла прийти возможность такого финала. Не было у пушки крупных дефектов, не должно было этого случиться, а случилось. Вот вам и результаты борьбы молодого завода и молодого коллектива конструкторов. Все это нас настолько сильно потрясло, что мы и не заметили, как появился фотограф с аппаратом и стал фотографировать изломавшуюся пушку…
Моральное состояние коллектива КБ было подавленное. Это я понял сразу, как только мы собрались вместе – и конструкторы, и чертежники, и копировщики. Первый вопрос, который мне задали: «Нужно ли заниматься доработкой, стоит ли терять время, не лучше ли заняться чем-нибудь другим?»
Но в ходе разговора, который принимал все более острый и деловой характер, настроение людей менялось, на смену растерянности пришла целеустремленность. Каждое мое предложение по доработке подвергалось серьезному разбору и критике.
Приятно было видеть такую принципиальность и сплоченность коллектива. Из высказываний конструкторов и производственников, которых мы тоже пригласили, стало ясно, что можно быстро доработать все агрегаты, кроме полуавтоматического затвора. Полуавтомат беспокоил нас всех.
В первые дни после этого я никуда из КБ не выходил: столько навалилось работы. Никаких документов на завод из Артиллерийского управления еще не поступило. Поэтому конструкторы руководствовались моими письмами с полигона. В них говорилось не только о том, что ломалось, но и о том, какие детали работали недостаточно надежно. К каждому письму я старался по возможности прикладывать схему устранения обнаруженных дефектов.
Все же отсутствие хоть какого-либо отзвука из Артиллерийского управления вызывало настороженность и неуверенность. Я расспрашивал Елисеева и Бурова: может быть, у них есть сведения? Они отвечали, что в Артиллерийском управлении о нашей пушке даже разговора нет. Оба военных инженера интересовались нашей работой по улучшению конструкции Ф-22 и относились к ней одобрительно. А работа шла ходко. Опытный цех получал все больше и больше чертежей улучшенных механизмов и агрегатов…
(Окончание следует)
из книги В.Г. Грабина «Оружие победы». М.: Политиздат, 1989
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
