По материалам публикаций на сайте газеты «Правда».
В 1883 году Общество любителей российской словесности решило провести специальное заседание, посвящённое памяти Ивана Сергеевича Тургенева. Слово о нём должен был произнести Лев Николаевич Толстой. Речь свою он готовил долго и ответственно. В письме к Софье Андреевне от 30 сентября 1883 года он сообщал: «О Тургеневе всё думаю и ужасно люблю его, жалею и всё читаю. Я всё с ним живу».
НО КОГДА СЛУХ о выступлении опального в те годы Толстого дошёл до Главного управления по делам печати, председателю общества было приказано «под благовидным предлогом» отложить заседание. Толстой очень сожалел, что ему не дали говорить. Но главную мысль несостоявшейся речи он конспективно изложил в письме к А.Н. Пыпину от 10 января 1884 года: «Главное в нём — это его правдивость. По-моему, в каждом произведении словесном (включая и художественное) есть три фактора: 1) кто и какой человек говорит? 2) как? — хорошо или дурно — он говорит, и 3) говорит ли он то, что думает, и совершенно то, что думает и чувствует. Различные сочетания этих 3-х факторов определяют для меня все произведения мысли человеческой. Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек), который хорошо говорит всегда то самое, то, что он думает и чувствует. Редко сходятся так благоприятно эти три фактора, и больше нельзя требовать от человека, и потому воздействие Тургенева на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное…
По-моему, в его жизни и произведениях есть три фазиса: 1) вера в красоту (женскую любовь — искусство). Это выражено во многих и многих его вещах; 2) сомнение в этом и сомнение во всём. И это выражено и трогательно, и прелестно в «Довольно», и 3) не формулированная, как будто нарочно из боязни захватать её (он сам говорит где-то, что сильно и действительно в нём только бессознательное), не формулированная, двигавшая им и в жизни, и в писаниях, вера в добро — любовь и самоотвержение, выраженная всеми его типами самоотверженных и ярче, и прелестнее всего в «Дон-Кихоте», где парадоксальность и особенность формы освобождала его от его стыдливости перед ролью проповедника добра».
Толстой отвёл здесь от Тургенева свои собственные упрёки в неискренности, не раз высказанные им, и даже признал в нём качество, которого сам был лишён, отметив свойственную Тургеневу «стыдливость перед ролью проповедника добра». Так оно и было. Учительный пафос Толстого и Достоевского Тургенев решительно не принимал. Острее многих современников он чувствовал трагизм бытия, неумолимость и необратимость стремительного бега исторического времени.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные,
снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь
и время былое,
Вспомнишь и лица,
давно позабытые.
Вспомнишь обильные
страстные речи,
Взгляды, так жадно,
так робко ловимые,
Первые встречи,
последние встречи,
Тихого голоса
звуки любимые.
Вспомнишь разлуку
с улыбкою странной,
Многое вспомнишь
родное далёкое,
Слушая ропот колёс
непрестанный,
Глядя задумчиво
в небо широкое.
Тургенев обладал редким талантом бескорыстного художественного созерцания. «Я чувствую себя как бы давно умершим, — сказал он однажды, — как бы принадлежащим к давно минувшему, — существом, но существом, сохранившим живую любовь к Добру и Красоте. Только в этой любви уже нет ничего личного, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное молодое лицо, так же мало думаю при этом о себе, о возможных отношениях между этим лицом и мною…». Необычайно чуткий ко всему злободневному и сиюминутному, умеющий схватывать жизнь в её прекрасных мгновениях, Тургенев владел одновременно завидной свободой от всего временного и конечного, от всего субъективно-пристрастного, приглушающего остроту зрения, широту взгляда, полноту художественного восприятия.
Наше время, считал он, требует уловить современность в её преходящих образах; слишком запаздывать нельзя. И он не запаздывал. Все его произведения не столько попадали в «настоящий момент» общественной жизни России, сколько его опережали. Тургенев был особенно восприимчив к тому, что стоит «накануне», что ещё только носится в воздухе. По словам Н.А. Добролюбова, он быстро угадывал «новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях непременно обращал внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество».
Беспристрастная, лишённая эгоизма любовь к жизни позволяла ему видеть её явления во всём их многообразии, в полнокровном движении и развитии. И хотя его называли порой летописцем, создавшим художественную историю русской интеллигенции, в действительности он был не летописец, а провидец. Летописца-хроникёра ведут исторические события, он следует за ними по пятам, он описывает факты, уже совершившиеся. А Тургенев не держит дистанции, постоянно забегая вперёд. Острое художественное чутьё, бескорыстная свобода восприятия позволяют ему по неясным, смутным ещё штрихам настоящего уловить грядущее и воссоздать его, опережая время, в неожиданной конкретности, в живой полноте.
ЭТОТ ДАР Тургенев нёс всю жизнь, как тяжкий крест. Ведь его дальнозоркость раздражала современников, не желавших жить, зная наперёд свою судьбу. И в Тургенева часто летели каменья. Но таков уж удел любого художника, наделённого даром «предвидений и предчувствий», любого пророка в своём отечестве. И когда затихала борьба, наступало затишье, сбывались его предчувствия, те же гонители шли к нему на поклон с повинной головой.
Его очевидный противник, революционер-демократ М.Е. Салтыков-Щедрин писал: «Да и что можно сказать о всех вообще произведениях Тургенева? То ли, что после прочтения их легко дышится, легко верится, тепло чувствуется? Что ощущаешь явственно, как нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора? Но ведь это будут только общие места, а это, именно это впечатление оставляют после себя эти прозрачные, будто сотканные из воздуха образы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом…».
Забегая вперёд, Тургенев оказывался первооткрывателем: он определял пути, перспективы развития русской литературы второй половины XIX столетия. В «Записках охотника», например, уже предчувствовался эпос «Войны и мира» Толстого, «мысль народная». В судьбе Лаврецкого из «Дворянского гнезда» угадывались духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова. В «Отцах и детях» предвосхищалась мысль Достоевского, характеры будущих его героев от Родиона Раскольникова до Ивана Карамазова.
В отличие от писателей-эпиков Тургенев предпочитал изображать жизнь не в повседневном, растянутом во времени течении, а в острых и драматических ситуациях. Ведь духовный облик русских людей культурного слоя общества в середине и второй половине XIX века изменялся стремительно: «в несколько десятилетий, по словам В.И. Ленина, совершались превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века».
Это вносило драматическую ноту в романы писателя: их отличает краткая завязка, яркая, огненная кульминация и резкий, неожиданный спад с трагическим, как правило, финалом. Они захватывают небольшой отрезок времени, поэтому точная хронология играет в них существенную роль. Жизнь тургеневского героя крайне ограничена в пространстве и времени. Если в характерах Онегина и Печорина «отразился век», то в Рудине, Лаврецком, Инсарове и Базарове отсчёт идёт на десятилетия. Жизнь тургеневских героев подобна ярко вспыхивающей, но быстро гаснущей искре в океане времени.
Все тургеневские романы включены в жёсткие ритмы годового природного круга. Действие в них завязывается весной, достигает кульминации в знойные дни лета, а завершается «под свист осеннего ветра» или «в безоблачной тишине январских морозов». Тургенев показывает своих героев в счастливые мгновения полного расцвета их жизненных сил. Но именно здесь обнаруживаются с катастрофической силой свойственные им противоречия. Потому и минуты эти оказываются трагическими: гибнет на парижских баррикадах Рудин, на героическом взлёте, неожиданно обрывается жизнь Инсарова, а потом Базарова и Нежданова…
Но трагические финалы в романах Тургенева не говорят о разочаровании писателя в смысле жизни, в ходе истории. Скорее наоборот: они свидетельствуют о такой любви к жизни, которая доходит до жажды бессмертия, до дерзкого желания, чтобы красота явления, достигнув полноты, превращалась в вечно пребывающую на земле красоту.
В ЕГО РОМАНАХ сквозь злободневные события, за спиною героев времени ощутимо дыхание вечности. Базаров, например, у него говорит: «Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!».
Базаров — нигилист. Он скептичен. Но заметим его смущение, даже растерянность перед парадоксальной силой человеческого духа. Ведь если Базаров осознаёт несовершенство человека с его смертной природой, если он этим возмущается («что за безобразие»), значит, в нём живёт иное, далёкое от нигилизма мироощущение, возвышающее его над бездушной «природной мастерской». И что такое роман «Отцы и дети», как не утверждение той великой истины, что и бунтующие против высшего миропорядка, по-своему, от противного, доказывают правомерность его существования?!
Да и «Накануне» — это не только роман о сознательно-героических натурах, стремящихся к социальному обновлению, но это ещё и роман о вечном поиске и вечном вызове, который бросает дерзкая личность слепым и равнодушным законам природы. Внезапно заболевает Инсаров, не успев осуществить великое дело освобождения Болгарии. Любящая его русская девушка Елена никак не может смириться с тем, что это конец, что болезнь друга неизлечима.
«О боже! — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слёзы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая, отдыхающая земля? Ужели это всё только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — всё, всё нам чуждо? К чему же тогда эта жажда и радость молитвы?.. Неужели же нельзя умолить, отвратить, спасти… О Боже! Неужели нельзя верить чуду?».
В отличие от Достоевского и Толстого Тургенев не даёт прямого ответа на этот вечный вопрос. Он лишь деликатно приоткрывает тайну, склонив колени перед обнимающей мир красотою: «О, как тиха и ласкова была ночь, какою голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть и заснуть перед этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами!».
Тургенев не сформулирует крылатую мысль Достоевского: «красота спасёт мир». Но разве все его романы не утверждают веру в преобразующую мир силу красоты, в творчески-созидательную силу искусства? Разве они не укрепляют великую надежду человечества на переход смертного — в бессмертное, временного — в вечное?
«Стой! Какою я теперь тебя вижу — останься навсегда такою в моей памяти! <…> Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твоей одежды? Какой бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри? Его лобзание горит на твоём, как мрамор, побледневшем челе!
Вот она — открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет — и не надо. В это мгновение ты бессмертна. Оно пройдёт — и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! В это мгновенье — ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твоё мгновение не кончится никогда. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!»
ИМЕННО К НЕЙ, к обещающей спасение миру красоте, простирает Тургенев свои руки. С Тургеневым не только в литературу, в жизнь вошёл поэтический образ спутницы русского героя, «тургеневской девушки» — Натальи Ласунской, Лизы Калитиной, Елены Стаховой, Марианны Синецкой… Писатель избирает цветущий период в женской судьбе, когда в ожидании избранника встрепенётся девичья душа, проснутся к временному торжеству все дремлющие её возможности. В эти мгновения одухотворённое женское существо прекрасно тем, что оно торжествует над своей смертной природой. Излучается такой преизбыток жизненных сил, какой не получит земного воплощения, но останется заманчивым обещанием чего-то более высокого и совершенного.
«…Человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное… Существование наше есть беспрерывное существование куколки, переходящее в бабочку», — утверждает Достоевский. Тургенев молчит. Но напряжённым вниманием к высочайшим взлётам человеческой души он всякий раз подтверждает истину этой мысли.
Вместе с образом «тургеневской девушки» входит в произведения писателя образ «тургеневской любви». Как правило, это первая любовь, одухотворённая и целомудренно чистая. Она решительно разрушает будни повседневного существования: «Первая любовь — та же революция, — пишет Тургенев в повести «Вешние воды». — Однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьётся её яркое знамя, и что бы там впереди её ни ждало — смерть или новая жизнь, — всему она шлёт свой восторженный привет».
Тургеневу более чем кому-либо из русских писателей был открыт идеальный смысл любви. Тургенев испытал это и в личной судьбе — в пронесённом через всю жизнь платоническом чувстве к Полине Виардо. Тургенев открывал в своей избраннице ангелоподобное существо, осенённое тайной, освещённое благодатным небесным сиянием. Душа его упивалась проблесками возвышенного чувства, одухотворённого и бесплотного. Свет любви являлся для него путеводной звездой к торжеству красоты и бессмертия. Потому Тургенев так чутко присматривался к духовной сущности первой любви, чистой, огненно-целомудренной. Здесь секрет облагораживающего влияния тургеневских произведений на юные сердца.
По-прежнему поучительны для нас и общественные убеждения Тургенева. По своему душевному складу он был скорее сомневающимся Гамлетом, а в идеологии — «постепеновцем», сторонником осторожных социальных и экономических реформ. Однако на протяжении всего творческого пути он испытывал «влеченье — род недуга» к революционерам-демократам. В либерализме Тургенева были сильны демократические симпатии. Неизменное преклонение вызывали у него «сознательно-героические натуры»: цельность их характеров, отсутствие противоречий между словом и делом, волевой темперамент окрылённых идеей революционных борцов.
Он восхищался их героическими порывами, но в то же время полагал, что они слишком торопят историю, страдают максимализмом и нетерпением. А потому он считал их деятельность обречённой: это верные и доблестные рыцари революционной идеи, но история своим неумолимым ходом превращает их в «рыцарей печального образа» — в «рыцарей на час».
В 1859 году Тургенев написал статью под названием «Гамлет и Дон-Кихот», которая стала ключом к типологии всех его героев. Характеризуя тип Гамлета, Тургенев думает о «лишних людях», героях дворянского сословия, а под Дон-Кихотами он подразумевает революционеров-демократов, выходцев из разночинных слоёв. Либерал с демократическими симпатиями, Тургенев хочет быть арбитром в споре этих двух общественных сил. Он видит сильные и слабые стороны и в гамлетах, и в дон-кихотах.
Гамлеты — эгоисты и скептики, они вечно носятся с самими собой и не находят в мире ничего, к чему могли бы «прилепиться душою». Враждуя с ложью, Гамлеты становятся поборниками истины, в которую они не способны по-настоящему поверить. Склонность к анализу заставляет их всё подвергать сомнению. В них нет воли к действию, они слишком заняты самими собой.
В отличие от Гамлета Дон-Кихот совершенно лишён эгоизма, сосредоточенности на самом себе. Цель и смысл существования он видит в истине, находящейся «вне отдельного человека». Дон-Кихот готов пожертвовать собою ради её торжества. Своим энтузиазмом, лишённым всякого сомнения, он увлекает за собой народные сердца. Но постоянная сосредоточенность на одной идее, «постоянное стремление к одной и той же цели» придают некоторую ограниченность его мыслям и односторонность его уму. Как исторический деятель, Дон-Кихот неизбежно оказывается в драматической ситуации: последствия его деятельности всегда расходятся с идеалом, которому он служит, и с целью, которую он преследует в борьбе. Достоинство и величие Дон-Кихота «в искренности и силе самого убежденья… а результат — в руке судеб».
«У каждого человека своя судьба! — считал Тургенев. — Как облака сперва слагаются из паров земли, восстают из недр её, потом отдаляются, отчуждаются от неё и несут ей, наконец, благодать или гибель, так около каждого из нас самих образуется… род стихии, которая потом разрушительно или спасительно обрушивается на нас».
В ЭПОХУ смены поколений, в эпоху вытеснения дворян разночинцами Тургенев мечтает о возможности союза всех антикрепостнических сил, о единстве либералов-западников со славянофилами и всех их вместе — с революционерами-демократами. Ему бы хотелось видеть в дворянах-гамлетах больше смелости и решительности, а в демократах-донкихотах — трезвости и самоанализа. В статье сквозит мечта Тургенева о герое, снимающем в своём характере крайности гамлетизма и донкихотства.
Получалось, что Тургенев-писатель постоянно хотел встать над схваткой, примирить враждующие партии, обуздать противоположности. Ругая славянофилов за то, что они систематики, что они создали идею о русском человеке и подгоняют под эту идею всю русскую жизнь, Тургенев довольно часто использует мысли своих противников: «Кто говорит — конечно, мы во многом отличаемся от западноевропейских народов… Возьмите хоть то, что вы говорили об индивидуализме — я согласен с вами: русский гораздо меньше индивидуалист, чем западный европеец. И нравственность у нас другая, у нас больше общественного чувства, развившегося на почве русской общины».
Как заметил один из проницательных тургеневских биографов Б.К. Зайцев, «сквозь всё тургеневское западничество» просвечивает «его любовь к родной земле, к тетеревиной травке, красными хохолками цветущей в июле, к кустам, обрызганным росистыми каплями, откуда с треском, грохотом может подняться черныш — чудесный, краснобровый!..» Тургенев был западником, смолоду несколько отошёл от России и «в спорах со славянофилами часто Россию ругает — умом, «либеральной» своей головой, а тёмными недрами, откуда исходит художество, — весь в России, и без того славой нашей не стал бы».
Да и в западнических суждениях своих не выдаёт он сказанного за «последние слова»: «Главное — не желайте никогда и ни в чём ни высказать, ни выслушать последнего слова, как бы оно справедливо и искренно ни было: эти последние, окончательные слова большей частью бывают началом новых недоразумений». Человек, терпимый в своих общественных убеждениях, Тургенев решительно отталкивался от любых философских систем. Обращаясь к молодому Толстому, он сказал: «Дай бог, чтобы Ваш кругозор с каждым днём расширялся! Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не даётся, которые хотят её за хвост поймать; система — точно хвост правды, но правда, как ящерица: оставит хвост в руке — а сама убежит: она знает, что у ней в скором времени другой вырастет».
ТУРГЕНЕВСКОЕ НЕДОВЕРИЕ к завершённым системам порождалось ощущением особой их опасности для русского человека. Считая культурный слой движущей силой общества, призванной учить и просвещать народ, Тургенев испытывал тревогу по поводу некоторых его особенностей. С «лёгкостью в мыслях необыкновенной» наш интеллигент мог отрекаться от предмета вчерашнего поклонения, с тем чтобы спустя некоторое время с такой же лёгкостью отречься от кумира сегодняшнего дня. В тургеневском призыве к терпимости, в тургеневском стремлении «снять» противоречия и крайности непримиримых общественных течений проявилась обоснованная тревога писателя за судьбы отечественной культуры.
Тургенев не уставал убеждать нашу интеллигенцию, что новый водворяющийся порядок должен быть не только силой отрицающей, но и силой охранительной, что, нанося удар старому миру, он должен спасти в нём всё, достойное спасения. Тургенева тревожила беспочвенность, пугала безоглядность русских интеллектуалов, готовых рабски следовать за каждой новомодной мыслью.
«Мы толкуем об отрицании как об отличительном нашем свойстве; но и отрицаем-то мы не так, как свободный человек, разящий шпагой, а как лакей, лупящий кулаком, да ещё, пожалуй, и лупит-то он по господскому приказу», — писал он в романе «Дым». Эту холопскую готовность русской общественности не уважать своих традиций, легко отказываться от предмета вчерашнего поклонения Тургенев заклеймил меткой фразой: «Новый барин народился, старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору! Вспомните, какие в этом роде происходили у нас проделки!».
«В России, в стране всяческого, революционного и религиозного, максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры. Ибо что такое культура, как не измерение, накопление и сохранение ценностей? — утверждал Д.С. Мережковский. — В этом смысле Тургенев, в противоположность великим созидателям и разрушителям, Л. Толстому и Достоевскому, — наш единственный охранитель…».
В ТРУДНЫЕ минуты жизни веру и надежду Тургеневу давал русский язык, о котором он сказал в одном из писем: «…Для выражения многих и лучших мыслей — он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырёх качеств — честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть…». И, подумав, добавил: «Значит, будут и в народе!».
Сомневающимся в будущности России маловерам Тургенев настойчиво повторял: «И я бы, может быть, сомневался — но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык?»
Стоит и нам прислушаться к словам Тургенева и укрепиться его надеждой и верой в светлое будущее нашего Отечества:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
