1.
Октябрьскую революцию 1917 года, которая ознаменовала начало нового, советского, периода истории России, часто воспринимают как катастрофу, которая отбросила Россию со столбового пути развития цивилизации. Наша страна якобы поступательно развивалась к демократии и капитализму, но пришли «злые большевики», устроили «бессмысленный и жестокий эксперимент» и затормозили движение российской цивилизации к «светлым вершинам либерализма» на 70 долгих лет.
А не будь Ленина и его партии, Россия наслаждалась бы свободами, всевозможными гражданскими правами, строила Днепрогэсы и Магнитки без жертв и надрыва, по инициативе наших местных прогрессивных капиталистов…
Об этом пишут в учебниках истории и обществоведения, это вбивают в головы юным студентам преподаватели университетов и академий, об этом говорят модные телерадиоведущие. Немудрено, что значительное количество наших современников, особенно молодых людей, впитавших навязываемое им пропагандистское пойло еще в том возрасте, когда они не были способны к критическому мышлению, убеждены во всем этом как в самоочевидной истине. Им и в голову не приходит, что, помимо либеральной альтернативы развития, кстати говоря, довольно-таки неправдоподобной для аграрной дореволюционной России, была и еще одна. И если бы она реализовалась, то нашу страну ждал бы гораздо худший вариант развития событий…
2.
Есть такой крупный американский социолог – Баррингтон Мур-младший, который, к сожалению, почти неизвестен у нас, но считается классиком исторической и сравнительной социологии на Западе. Он был специалистом по СССР, работал в центре русских исследований в Гарварде и еще в 1960-е годы написал и опубликовал фундаментальный труд «Социальные условия диктатуры и демократии» (который перевели на русский язык лишь через 50 с лишним лет – в наши дни). В нем он отмечает, что все страны, которые играют сколько-нибудь значимую роль в современном мире, прошли путь от аграрного общества к индустриальному, современному, который в науке называется модернизацией.
Но вопреки уверенности либералов, которые склонны отождествлять модернизацию с установлением рыночного капитализма и либеральной демократии, история знает не один-единственный, не допускающий отклонений, а целых три варианта модернизации. Это упоминавшийся уже демократический капитализм и кроме него еще и капитализм недемократический, или фашизм, а также реальный коммунизм. Первый вариант реализовался в истории Англии, США и Франции, второй – в истории Германии и Японии, третий – в истории России и Китая (разумеется, Мур рассматривал только самые крупные страны, воплощающие тот или иной путь модернизации, при желании к странам либеральной модернизации можно присовокупить другие западноевропейские государства, к странам фашистской модернизации – Италию Муссолини и Испанию Франко, к странам коммунистической модернизации Корею, Вьетнам, Кубу).
Хотя симпатии Мура-младшего явно на стороне либеральной демократии, он признает, что все три пути потребовали огромных жертв, сопровождались революциями, гражданскими войнами и диктатурами (это несколько необычно для профессиональных советологов, которые любят представить либеральную модернизацию как благостный и мирный процесс, а вот по поводу коммунистических революций, репрессий и террора склонны не без удовольствия поморализировать).
Мур ставит в своей книге важный вопрос: «Почему же Англия и Франция вошли в современный индустриальный мир через ворота либерализма, Германия, Италия или Япония – через ворота фашизма, а Китай, Вьетнам и Россия – через ворота коммунизма?» Американский социолог дает четкий ответ, основанный на скрупулезном сравнительном анализе развития экономики и разных классов в разных обществах. Англия и Франция в начале процесса модернизации уже представляли собой общества с развитыми городами, сильным и готовым бороться за свои права городским населением, и прежде всего буржуазией, и ослабленными, не способными на организованное и длительное сопротивление крестьянством и аристократией. Германия и Япония, напротив, располагали слабой буржуазией, нуждающейся в поддержке полуоппозиционных прогрессивных слоев аристократии и чиновничества, а крестьянство в этих странах при всей его многочисленности и забитости так и не смогло подняться и развернуть крестьянскую войну. Что же касается России и Китая, здесь на закате аристократических режимов буржуазия была слаба, аристократия практически выродилась, зато крестьянство обладало мощной революционной энергией и вполне было способно в протестном порыве разрушить существующие режимы. Что оно и сделало под руководством узкой прослойки городских пролетариев и коммунистических партий.
Итак, либеральный путь развития возможен там, где есть сильная буржуазия. Причем сила ее должна быть настолько велика, что она не нуждается в союзниках.
Фашистский путь открывается там, где смыкается слабая буржуазия и сильная, перешедшая к коммерческой деятельности аристократия, чиновничество, средние городские слои. Они, подавив зреющий бунт беднейшего крестьянства и пролетариев, производят «революцию сверху». Антидемократизм фашизма и объясняется тем, что он и приходит на сцену истории как инструмент контрреволюции, подавления «низовой революции», альтернатива коммунистической «модернизации снизу».
Коммунистический путь развития характерен для стран со слабой, попавшей в подчинение государству и недоразвитой буржуазией и выродившейся аристократией, но с сильным энергичным, склонным к неповиновению и восстаниям крестьянством и радикальной городской интеллигенцией.
3.
Исходя из рассуждений Мура хорошо видно, что либеральный путь развития для России ХХ века был практически нереален. Если Англия в начале эпохи модернизации представляла собой развитую городскую цивилизацию, то в Российской империи, по статистике, в 1913 году в городах проживало лишь 15% населения, да и города эти часто мало чем отличались от деревень – с одноэтажными домиками и жителями, занимавшимися сельским хозяйством на своих огородах. Лишь 29 российских городов имели население, превышающее 100 000 человек, и только 2 – Москва и Санкт-Петербург – были миллионниками (напомню, в империи проживало около 180 миллионов человек!). Поэт и писатель Андрей Белый иронизировал, что кроме Петербурга в России «…русские города представляют собой деревянную кучу домишек». Ему было с чем сравнивать, он часто бывал за границей, а ведь к тому времени в Англии, например, города с населением более 100 000 человек составляли 50% общего числа английских городов.
А ведь не случайно класс собственников средств производства и капиталов – буржуазию принято именовать именно так, то есть горожанами. Капитализм развивается в городах (сельские буржуа – уже вторичный феномен), и преимущественно в больших, «мировых городах», где люди разобщены, оторваны от традиций, предоставлены самим себе, а значит, существуют предпосылки для развития частной инициативы в самых разных областях – от политики и техники до торговли. Во всяком случае именно так дело обстояло на Западе в эпоху Нового времени.
Страна, 85% населения которой крестьяне, по определению не может быть развитой капиталистической страной – с сильной буржуазией и пролетариатом. Так оно и было в России начала ХХ века. Даже значительное количество городских рабочих на деле были крестьянами, которые отправлялись в города на сезонную подработку, а весной, только наступит время сева, возвращались в деревню (по переписи 1897 года около 40% российских «горожан» по паспорту принадлежали к крестьянскому сословию). Только после реформы Столыпина у крестьян появилась возможность продать свой участок земли и навсегда остаться в городе, превратившись в настоящего городского рабочего.
Да и российский капиталист был зачастую тот же патриархальный купец, только в цилиндре и лайковых перчатках, и он совсем не был похож на веберовского буржуа с его «протестантской этикой» и «духом капитализма». Сегодня много пишется о том, что значительное число старообрядцев-заводчиков на самом деле не являлись даже частными собственниками, заводы и капиталы были лишь на них записаны, а принадлежали старообрядческим общинам.
И это не говоря уже о том, что значительный сегмент дореволюционного российского капитализма составлял иностранный капитал. К началу Первой мировой войны доля иностранного капитала в российской промышленности равнялась 47%, а в таких областях, как горнодобывающая промышленность (каменноугольная, нефтяная, золото-платиновая), западным компаниям принадлежала куда более значительная доля – до 66%. В сфере высокотехнологических разработок все было еще хуже: 90% электротехнических предприятий России начала ХХ века были собственностью немецких компаний.
Показателен такой конкретный пример. На знаменитом Путиловском заводе из 32 коммерческих директоров 21 был немцем, также немцами были 60% рабочих, а финансовый контроль над заводом осуществлял французский банк «Унион паризьен».
Царское правительство понимало, что Россия нуждается в своей национальной буржуазии, и поэтому стремилось всячески ее поддерживать. В России начала ХХ века существовало беспрецедентно лояльное по отношению к предпринимателям законодательство. Неслучайно публицисты-народники той поры утверждали, что капитализм в России насаждается сверху и является явлением вполне искусственным. Но оборотной стороной этого протекционизма явилась зависимость русской буржуазии от государства, ее слабость и несамостоятельность и, в общем-то, нежелание каких-либо кардинальных перемен в стране.
Эти черты русской буржуазии и представлявших ее политических деятелей ярко выявила революция 1905 года. Как известно, в самом начале этой революции русские буржуазные либералы, от которых деятели революционного лагеря ожидали активности, последовательности и твердости их французских «предшественников» в аналогичный исторический период, пошли на соглашение с самодержавием, удовлетворившись куцыми «свободами», дарованными царем.
Разногласия между лидерами меньшевиков и В.И. Лениным в это время и свелись к тому, что меньшевики выступали за союз социал-демократов с русской буржуазией, утверждая, что в условиях буржуазно-демократической революции именно буржуазия должна была выступать как центральная движущая сила. Ленин же, возражая им, указывал, что марксистская схема меньшевикам «застилает глаза». Возможно, буржуазия должна была выступать в качестве таковой, но тем не менее русская буржуазия оказалась не на высоте положения, встала на сторону самодержавия, предав действительную революционную силу России – крестьянство, с которым Ленин и предлагал заключить союз революционной марксистской партии.
Впоследствии в докладе о революции 1905 года Ленин писал о буржуазных либералах: «Так называемая булыгинская Дума должна была быть создана на основании избирательного закона, который предполагал курьезно малое количество избирателей и не предоставлял этому своеобразному «парламенту» никаких законодательных, а только совещательные, консультативные права! Буржуазия, либералы, оппортунисты готовы были подхватить обеими руками этот «дар» напуганного царя». А о крестьянах он писал следующее: «В русской деревне появился новый тип – сознательный молодой крестьянин. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах… он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников. Крестьяне собирались группами, обсуждали свое положение и мало-помалу втягивались в борьбу: толпами шли они против крупных землевладельцев, жгли их дворцы и усадьбы или отбирали их запасы, захватывали хлеб и другие жизненные припасы, убивали полицейских, требовали передачи народу земли громадных дворянских поместий… соединения пролетарской массовой стачки в городах с крестьянским движением в деревне было достаточно, чтобы поколебать самую «прочную» и последнюю опору царизма… армию».
Но наиболее показательным было поведение русской буржуазии в лице ее политических представителей после февраля
1917-го. Профессора, знаменитые адвокаты, думские витии, они произносили пламенные речи, писали умные брошюры, заседали в бесчисленных комиссиях и комитетах. Но так и не сумели организовать жизнь в городах, включая самое необходимое – обеспечение продуктами питания, налаживание работы транспорта, не смогли что-либо противопоставить разгулу преступности, утвердить дисциплину в армии, успокоить многомиллионное крестьянство и хотя бы объяснить ему, как правительство собирается ответить на их чаяния, не удержали отпадающие национальные окраины бывшей империи.
Впоследствии в эмиграции лидер кадетов В. Набоков с горечью признавал эту политическую импотенцию правительств либералов-февралистов: «В первое время была какая-то странная вера, что все как-то само собой образуется и пойдет правильным организованным путем… Имели, например, наивность думать, что огромная столица со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами, может существовать без полиции или с такими безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались и профессиональные воры, и беглые арестанты. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Москве и Петербурге начала развиваться анархия».
Да и в период Гражданской войны белые, политическое руководство которых состояло из тех же буржуазных либералов и правых социалистов, не сумели противопоставить железной твердыне большевистской республики сколько-нибудь крепкий государственный организм. Об этом писал кадет Н. Астров: «Ни одно из правительств (имеются в виду антибольшевистские правительства времен Гражданской войны. – Р.В.)… не сумело создать гибкий и сильный аппарат, могущий стремительно и быстро настигать, принуждать, действовать и заставлять других действовать. Большевики… бесконечно опережали нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности принуждать».
Но самое важное было в другом – слишком экзотично выглядели буржуазные европейские либералы с их рассуждениями о конституции, народном представительстве, суверенитете нации в патриархальной, крестьянской России. Вспоминается исторический анекдот о восстании декабристов, согласно которому солдаты, которых вывели на Сенатскую площадь начитавшиеся французских просветителей дворяне, думали, что Конституция – это имя жены царевича Константина… За сто лет в России, полагаю, мало что изменилось, и крестьяне, слушавшие кадетского оратора во время избирательной кампании в Учредительное собрание, понимали мудреные словеса столичного профессора не менее причудливо… Ведь и еще через сто лет, во время избирательной кампании уже в постсоветскую Госдуму 1993 года, простые избиратели, послушав выступление либерала-гайдаровца, после слов «в макроэкономике мы – монетаристы», потихоньку покидали зал, твердо решив в душе голосовать за Жириновского, который, мол, говорит громче.
Либералы в России даже в наши дни находятся в цивилизационном диссонансе со страной, в которой они живут, но которую так и не хотят понять и принять; а что уж говорить о России 1917 года – стране крестьян-общинников, которые носили бороды, имели фольклорно-религиозное мировоззрение и слыхом не слыхивали о демократии и парламентаризме. Либеральный путь развития той России был практически невозможен. Перед Россией, беременной рабоче-крестьянской, низовой, народной революцией, стоял иной выбор – коммунизм или фашизм.
4.
В значительном количестве стран периферии тогдашнего капитализма, таких же аграрно-индустриальных отсталых обществах, был реализован именно фашистский (в широком смысле слова) сценарий модернизации. Возьмем, к примеру, Италию. Н.В. Устрялов в своей интереснейшей книге, посвященной итальянскому фашизму, описывает состояние Италии перед приходом к власти Муссолини и его чернорубашечников, и, читая это описание, ловишь себя на мысли, что он говорит о России начала ХХ века. Устрялов пишет: «Италия – страна, главным образом, аграрная: земледельческого населения в ней вдвое больше, чем связанного с промышленностью (10 и 5 миллионов)». Но почти то же самое можно сказать и о дореволюционной России, 80% населения которой были крестьянами. «Политическая демократия, лишенная глубоких традиций на Апеннинском полуострове, не без труда справлялась с… социальными противоречиями, характерными для Италии», – отмечает Устрялов. Но то же самое можно сказать и о русском парламентаризме, который с самого своего возникновения в 1905 году был куцым и вялым, а когда он освободился от диктата самодержавного государства, то вообще показал свою недееспособность (даже защитнику идеалов Февраля Колчаку пришлось избавиться от депутатов «Учредилки», которые лишь грызлись и вносили сумятицу, и перейти к личной диктатуре). Наконец, характеристика итальянской буржуазии у Устрялова мало отличается от того, что Ленин писал о русской либеральной буржуазии: «Итальянская буржуазия, с своей стороны, проявляла и социальную, и моральную неподготовленность стать действительным ферментом государственного порядка».
Но одно очень важное и, как мы увидим впоследствии, оказавшееся ключевым отличие все-таки было. Итальянское крестьянство имело довольно-таки большую прослойку зажиточных фермеров – «кулаков» и близких к ним более или менее благополучных индивидуальных собственников или арендаторов земельных наделов. Согласно данным 1911 года, вместе они составляли более 5 миллионов человек, тогда как сельскохозяйственных батраков было несколько меньше – около 4 миллионов. Этим Италия напоминала Германию, где в 1930-е годы, перед приходом к власти нацистов, доля богатых, «кулацких» крестьянских хозяйств составляла 35%, а бедных – 25%, и этим обе названные страны отличались от России и Китая (в первой перед 1917 годом кулаков было около 2%, во втором перед революцией помещики и богатые крестьяне-кулаки составляли 4 и 6% соответственно).
Зажиточные землевладельцы-крестьяне, а также средние слои деревни вкупе с городскими средними слоями – служащими, торговцами, ремесленниками и составили социальную базу фашизма. Это признают практически все его исследователи: как марксистские, вроде современного историка А. Галкина, так и либеральные – тот же Б. Мур. Более того, это хорошо понимали сами фашисты: французский поклонник Муссолини К. Эймар писал: «Фашизм – это… восстание среднего класса против национального распада».
Отсюда видно, что послужило той «железнодорожной стрелкой», которая перенаправила локомотив российского общества начала ХХ века в сторону победы большевистской революции. Конечно, это была неудача реформы П.А. Столыпина.
Как известно, целью столыпинской реформы было разрушение крестьянской общины и создание прослойки крестьян-фермеров, которые стали бы опорой царского режима (в отличие от общинников, которые выказали свою склонность к бунтам еще во время аграрных волнений 1902–1903 годов, а затем и в революцию 1905 года). Реформу следует считать неудачной, потому что слой крестьян-единоличников получился слишком уж худосочным (в европейской части России лишь 10% крестьянских хозяйств образовали хуторские хозяйства, в целом из общины вышли лишь 21% крестьян), а община, наоборот, укрепилась и, по сути дела, стала ударной силой в революции 1917 года в деревне (Ленин признавал, что Декрет о земле был лишь констатацией факта; к октябрю 1917-го крестьяне-общинники уже экспроприировали практически все помещичьи земли и поделили их между общинами).
А что бы было, если бы реформа удалась и кулацкий слой в российской деревне оказался бы крепким и жизнеспособным, а главное – многочисленным? Те, кто в наши дни создает с поощрения властей культ П.А. Столыпина, обычно отвечают известной фразой самого реформатора, брошенной им в адрес революционеров: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия». Вот только мало кому приходит в голову, что эта «Великая Россия» была бы фашистской.
Не секрет, что Столыпин брал за образец прусский путь капитализма. Как уже говорилось, он хотел создать в русской деревне класс «крепких хозяев», буржуа из народа (союзников таких же городских «хозяйчиков» – лавочников), которые остановили бы лавину крестьянской и городской «интеллигентской» революции. В Германии (а также в Италии, Испании и других странах периферии капитализма) так все и сложилось: к началу 1930-х годов в немецкой деревне окончательно господствовали кулак и середняк (напомню, доля кулацких и середняцких хозяйств составляла 35% общего числа, а бедняцких – 25%). В городе тоже преобладали средние слои (служащие, ремесленники, торговцы), настроенные скорее консервативно. Именно поэтому коммунистической революции на родине Маркса и Энгельса удалось избежать. Однако теперь, глядя из XXI века, мы знаем, что принесли Германии эти «крепкие хозяева». В 1933 году они проголосовали за Адольфа Гитлера.
Можно не сомневаться, что если бы Столыпин добился своей цели, схожая судьба ждала бы и Россию. Объективно эта реформа готовила социальную базу русского фашизма. Современники, кстати, интуитивно понимали это. Неслучайно известный политик-черносотенец Василий Шульгин с гордостью называл Столыпина «предтечей Муссолини». Он писал: «Освободительное движение» 1905 года еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось еще так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контрреволюцию», до организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности, нашелся Столыпин – предтеча Муссолини».
Шульгин имел в виду, что Столыпин, как и Муссолини, выступил как лидер контрреволюции, но фраза эта гораздо глубже и содержательнее, ведь, как я уже говорил, Столыпин, может, сам того не желая (поскольку по своим взглядам он был умеренным либералом-государственником) готовил почву для политического движения и строя, подобного итальянскому фашизму или немецкому национал-социализму.
А кто сыграл бы роль самого русского Муссолини, а то и русского Гитлера? Это можно попытаться угадать по эволюции русской белогвардейской эмиграции.
Если в старшем поколении эмигрантов еще немало было деятелей с либеральным мировоззрением (Милюков, Набоков, Керенский) и сочувствовавших им, то среди эмигрантской молодежи («евразийцы», «младороссы», «национал-максималисты») мы видим уже остро критическое отношение к «идеалам 1789 года» и явный интерес к итальянскому фашизму, впрочем, вкупе пока еще с критикой его примитивного национализма и этатизма. Представители же второго поколения эмигрантов или близки к фашистам и нацистам до неразличимости (как «нацмальчики», будущие «энтээсовцы»), или прямо объявляют себя русскими фашистами и национал-социалистами (как Константин Родзаевский).
Так что если бы России было отведено 20 лет, о которых мечтал Столыпин, то аккурат к 1926 году какой-нибудь Казем-Бек организовал бы поход младороссов на Петербург, который бы закончился дуумвиратом Главы (как официально именовался вождь партии младороссов) и императора Михаила Второго, или просто и цивилизованно председатель Всероссийской фашистской партии Родзаевский победил бы на выборах в Думу.
Впрочем, даже неудача реформы Столыпина полностью не закрывала России фашистский путь развития. Не появись на сцене истории Ленин и большевики, крестьянская революция захлебнулась бы, не обретя руководство в лице городской сильной организованной партии. И тогда к власти пришла бы единственная дееспособная в период Гражданской войны небольшевистская сила – конечно, имеются в виду белые военные диктаторы вроде Колчака и Врангеля. Трансформация их самих либо фигур из их ближайшего окружения в русских фашистов была бы лишь делом времени. Вспомним, что политическим наставником Константина Родзаевского – создателя зарубежной русской фашистской партии – являлся бывший член правительства Колчака Георгий Гинс, а одним из руководителей врангелевского РОВС (Российский общевоинский союз) был генерал фон Лампе, в годы Второй мировой войны активно сотрудничавший с нацистами и даже вошедший в 1944 году в состав власовского КОНРа (Комитет освобождения народов России).
Если бы лавина крестьянского восстания 1917 года захлебнулась, большевистская революция в городах была бы подавлена (в 1905–1906 годах так и произошло) и эти и подобные лица непременно вошли бы в круги высших руководителей постреволюционной России…
5.
Коммунисты провели в России успешную модернизацию, приняв страну с сохой и оставив ее с современной промышленностью, космическими кораблями и атомным оружием. Фашисты – лично я в этом ничуть не сомневаюсь – привели бы Россию к краху. Россия, в отличие от Италии, Испании, Японии, – многонациональная страна. Фашистская идеология построена на доведенном до крайней степени национальном эгоизме, и для многонациональной страны такая идеология, очевидно, крайне опасна. В Германии в начале 1930-х годов жило около 500 000 евреев (из почти 66 миллионов граждан Германии). Превращение немецкого нацизма в государственную идеологию, определяющую политику государства, привело к разнообразным формам дискриминации евреев, а затем и к катастрофе холокоста.
В Российской империи к 1914 году проживало лишь 73,3% славян (из них русских или, как тогда их называли, великороссов – 44,6%). Понятно, что русский национализм был не той идеологией, которая могла спаять воедино столь лоскутное в этническом отношении пространство. Скорее наоборот, Гражданская война показала, что именно идеология русского национализма, даже в его либеральном, умеренном варианте, которая была взята на вооружение белыми правительствами, отпугнула от белых и украинцев, и народы Кавказа, и татар с башкирами. Яркий пример – Башкирское войско, которое первоначально воевало на стороне Колчака, но, когда верховный правитель твердо заявил, что никаким национальным автономиям после победы над большевиками не бывать, башкиры почти в полном составе перешли на сторону красных: ведь Ленин обещал подписать с лидерами башкир договор о создании БАССР – и обещание свое сдержал.
Думаю, вполне очевидно, что победа русского фашизма сделала бы распад страны лишь вопросом времени. Центральное правительство в лучшем случае удержало бы территорию этнографической Великороссии и Сибирь (удержание Дальнего Востока при наличии сильной Японии было проблематичным). А ведь и такая Россия также заселена далеко не одними русскими, что сделало бы заметно уменьшившееся Российское государство тоже крайне нестабильным.
Особого внимания заслуживает положение с «еврейским вопросом» при таком развитии событий. Протофашистские русские организации вроде разных вариаций черносотенцев, как известно, были крайними антисемитами. На совести белых армий также многочисленные еврейские погромы. Причем речь не о стихийных действиях низших чинов, как иногда пытаются доказать. Идеологи Белого движения тоже были далеко не юдофилами. Самый известный философ «белой идеи» Иван Ильин в своей статье «Национал-социализм. Новый дух», написанной в 1933 году, сразу после прихода Гитлера к власти, зная о начавшейся дискриминации и травле евреев Германии и о возмущении этим за границей, защищал гитлеровцев: «Европа не понимает национал-социалистического движения. Не понимает и боится… Нам, находящимся в самом котле событий, видящим все своими глазами, подверженным всем новым распоряжениям и законам, становится нравственно невозможным молчать. Надо говорить; и говорить правду… Мы советуем не верить пропаганде, трубящей о здешних «зверствах»… Что сделал Гитлер? Он остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе…»
Несколькими строками ниже Ильин прямо поддерживает Гитлера в его преследовании евреев: «…я категорически отказываюсь расценивать события последних трех месяцев в Германии с точки зрения немецких евреев, урезанных в их публичной правоспособности, в связи с этим пострадавших материально или даже покинувших страну. Я понимаю их душевное состояние; но не могу превратить его в критерий добра и зла, особенно при оценке и изучении таких явлений мирового значения, как германский национал-социализм. Да и странно было бы, если бы немецкие евреи ждали от нас этого. Ведь коммунисты лишили нас не некоторых, а всех и всяческих прав в России; страна была завоевана, порабощена и разграблена…»
Из этих слов главного идеолога белых ясно видно, что стало бы с российскими евреями, если бы в Гражданской войне победили белые армии. Как минимум, официальное установленное государством объявление неграждами, запрет на профессии, прозябание в гетто. А вероятнее всего – многочисленные погромы и беззаконные расправы, массовые аресты, помещение в концлагеря и расстрелы по обвинению в участии в революционной деятельности. Холокост, который лег позорным пятном на немецкий народ, на десятилетие раньше совершился бы в России и на веки вечные опозорил бы не только немцев, но и русских. Гитлер и его камарилья, несомненно, были бы в этом случае при «решении еврейского вопроса» учениками Ильина, Слащева и Родзиевского.
Отсюда вытекает еще один важный вывод. Не победи в России социалистическая революция и пойди наша страна в начале ХХ века по пути фашистской модернизации, она неизбежно стала бы союзницей фашистской Италии, а затем и нацистской Германии. Вторая мировая война все равно бы произошла, но в ней столкнулись бы Германия, Россия, Италия и Япония с Великобританией и США. И еще неизвестно, что было бы хуже для нашей страны – поражение антизападного блока, которое привело бы к расчленению России на сферы влияния между державами-победительницами, как это произошло в нашей реальности с побежденной Германией, или победа стран Оси и соучастие России в безумных гитлеровских расистских экспериментах, которые тогда бы распространились на всю планету…
Наконец, фашистская модернизация России оказалась бы, вероятнее всего, гораздо менее радикальной и глубокой, чем коммунистическая. Такие страны, как Италия или Испания, конечно, превратились при Муссолини и Франко из аграрных в индустриальные, но все равно остались отсталыми, странами периферии мирового капитализма (немецкая модернизация была более внушительной, но у нее был хороший задел еще со времен Германии кайзеров). Так что все равно далеко бы было этой «альтернативной России» до космических кораблей и атомного оружия…
6.
Философ Лейбниц однажды заявил, что мы живем в лучшем из возможных миров. Он не имел в виду, что в нашем мире нет зла, страданий и несправедливости. Он просто считал, что любой иной возможный мир был бы еще хуже, так что в том, что мы имеем, проявляется забота и промысел Бога о людях. То же самое можно сказать и об истории России ХХ века. Большевистская революция, Гражданская война, индустриализация, коллективизация, репрессии, Вторая мировая война – все это полно трагизма, крови, боли (хотя результат этой трагедии – величие и сила нашей державы, остатками которых мы живем до сих пор). Но альтернативой советскому пути были бы националистическая истерия, развал империи, «русский холокост», «белый террор» и «белый ГУЛАГ», а также соучастие России в преступлениях гитлеризма. В мире, где Ленин не произнес бы в октябре 17-го знаменитые слова о победе социалистической революции в России, зла было бы значительно больше, а добра существенно меньше.
Об этом следует помнить тем, кто желает вычеркнуть из истории нашей страны социалистический период и видит в большевиках губителей России.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
