45 лет назад на экраны вышел последний фильм Григория Козинцева.
«Человека обожествили. И он сам поверил: я бог. После отречения Лир спускается вниз. Он правил, отгороженный множеством стен от обыденной жизни: она внизу — огромное, плоское блюдечко земли. Лир идет по ней как иностранец — пашут поле, тянут невод: «Что это значит? Как интересно…» Каким свойствам духовной жизни образа должно отвечать существо актера на роль Лира? Способности к совершенному очерствению и к глубине страдания. Шекспировский перегиб палки в обе стороны: деспот и мученик…» — размышлял режиссер в 1965 году, после завершения работы над «Гамлетом». Датский принц стоил Григорию Михайловичу большой крови и оставил гнетущий осадок. Съемки шли «на ножах»: режиссер показывал, Смоктуновский саркастично переиначивал, навязывал собственную аранжировку, капризничал. Закадровый поколенческий конфликт превратил экранизацию бессмертной пьесы в завораживающий театр теней. Мастер усвоил урок: угадывая в короле антипода рефлексирующего принца, Козинцев рвался прочь из душного Эльсинора, где наследник престола решает: «Быть!» — и бесславно гибнет. В ту степь, где старый король с очаровательным легкомыслием выбирает небытие, но парадоксально обретает бессмертие.
До Козинцева не существовало канонического экранного Лира — шекспировский образ оставался неразгаданным и едва ли стоившим расшифровки. Зрители недоумевали: отчего пьеса начинается как сказка: жил-был король когда-то, и было у него три дочки, и решил он разделить королевство между ними… Зачем? «Дело в эгоизме и самовлюбленности, — замечала критик Нея Зоркая. — У Ярвета (Лира) нет психологической загадки, все достоверно. Лир считает любую дань власти и положению данью его собственным, личным достоинствам… Ослепление короля раскрывается умно, тонко, в «скромном величии» выхода, в «демократизме» забав с шутом, скорее в удивлении, чем в возмущении непонятной, чудовищной дерзостью Корделии».
Но самомнение не сразу покидает героя, а стекает из глаз со слезами отчаяния. И все же одинокий и заброшенный Лир держит царственную осанку. Отдаваясь на волю стихий, становится их попутчиком, затем — сообщником и в конце концов властелином. Это магическое превращение Григорий Михайлович смакует, как завороженный, во второй, эпической серии: камера Йонаса Грицюса будто теряет вес и отрывается от земли вместе с мнимо слабоумным отверженным стариком. Лишившись статуса короля-воина, Лир превращается в жреца и господина собственной судьбы, затем — мира, возвращает себе природное достоинство отца. И в то же мгновение он теряет дочерей, а заодно и собственную жизнь.
Прочувствованная Козинцевым трагедия сиротствующего отцовства немыслима без едва преодолевшего полувековой рубеж Юри Ярвета, не знавшего русского языка. Переозвученный Гердтом, образ зазвучал как лира, а отнюдь не флейта: «Я поймал себя на мысли, что Лир может (и, видимо, должен) говорить негромко и, конечно же, совершенно естественно, но «мысль и чувство должны звенеть стрелой в тумане…» Партитура ухода разыграна как симфония микроскопических жестов. Голос — между отрывистым лаем и шепотом — наедине с колышущейся на ветрах степью под бескрайним северным небом. «Природа — хор трагедии», — меланхолично записывал режиссер. «Стебли золотятся, шелестят, пронизанные солнцем, такие же легкие и сухие, как волосы на голове безумного короля. Кажется, что с экрана долетает запах этих трав. Все насыщено светом…» — восхищался эстет Сергей Юткевич.
Пока король бродит по проселкам, вероломные наследники дичают, оборачиваются бешеной сворой. Единственным спутником странствующего монарха остается шут. Традиционно на эту роль приглашали сверстников главного героя, игравших его альтер эго. Режиссер выбрал икону шестидесятых Олега Даля. Сводил счеты с поколением: «Шут — как собачонка. Огрызается, как собачонка. Так появился костюм, идея костюма: никаких атрибутов шута, нищий, драный, в собачьей шкуре наизнанку. Мальчик, стриженный наголо. Искусство при тирании. Мальчик из Освенцима, которого заставляют играть на скрипке в оркестре смертников; бьют, чтобы он выбирал мотивы повеселее. У него детские вымученные глаза». При этом скоморох остается задиристым малым, привязанным к королю, как принц к тени отца, Гамлетом. И в то время как Лир мудреет, юный совопросник века сего теряет рассудок… Мощная роль оказалась роковой в судьбе артиста, до конца дней остававшегося ее заложником — и в колпаке Иванушки-дурачка, и в кепке Зилова, и в цилиндре принца Флоризеля.
По ходу фильма Далю пришлось напеть песенку. Вернее, придумать «из воздуха». Когда ее услышал Шостакович, то сказал, что сочинять ничего не надо. Следует только подобрать под эти звуки оркестровое сопровождение. Апокалиптический рефрен пришелся фильму в самую пору… «Люди — мухи, нам боги любят крылья обрывать», — резюмировал ослепленный Глостер, не ведающий, что за крылья уносят одинокого короля.
От редакции: Содержание данной статьи прямо показывает, как в Советское время уделяли внимание производству художественной продукции (в том числе и в области киноискусства) высокого качества. В них воспевались такие качества как патриотизм, самопожертвование, мужество. Всё это несопоставимо с современной с низкопробной масс-культурой, которая прививает подрастающему поколению низменные инстинкты. В случае продолжения данной политики наше общество ожидает перспектива полной нравственной деградации, окончательного угасания патриотических настроений, формирования поколения, имеющего перед собой единственную цель — обогащение любой ценой. Впрочем, в ситуации, когда капитал стремится сформировать слой «квалифицированных потребителей», а не «творческих личностей», иного вряд ли стоит ожидать.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
