В предыдущем номере в день столетия Ю.А. Жданова ростовский ученый С.А. Кислицын представил нам подвижника науки, замечательного организатора и творца. Но, по оценке всех знавших Юрия Андреевича, это был на редкость интересный, наблюдательный и мудрый человек.
На закате жизни, уже в «путинские времена», он поделился воспоминаниями в книге «Взгляд в прошлое…». Странички двух глав, которые мы предлагаем, очень ярко высвечивают обаятельный образ ученого-коммуниста. Он назвал книгу «Взгляд в прошлое…» Но перед нами человек будущего, выросший из советской жизни.
«Поумнеем ли…»
НЕЗРИМЫЕ симпатические нити связывали издавна наш дом с особняком, стоящим над Доном, в станице Вешенской. В Астрахани в 1928 году в скромном издании «ЗиФ» («Земля и Фабрика») мне явился «Тихий Дон». Каждая страница романа горячо обсуждалась у нас взрослыми, притягивала к себе неожиданностью, правдивостью и художественной глубиной.
Отец рассказывал, что после смерти Алексея Максимовича Горького он пригласил Михаила Александровича Шолохова и просил его от имени руководства возглавить осиротевший Союз писателей страны. Ответ был отрицательный. Отец спросил: «Неужели властишки не хочется?» Шолохов улыбнулся и отрицательно покачал головой.
Встретиться с писателем мне пришлось в далеком 1953 году, когда я перебрался в Ростов, в отдел науки и культуры Ростовского обкома КПСС.
Еще до Ростова мне посчастливилось сблизиться с двумя художниками, традиционно связанными товарищескими узами с Михаилом Александровичем Шолоховым. Один из них – замечательный живописец Александр Иванович Лактионов, представитель классической школы искусства, мастер отточенного, филигранного рисунка; он в одночасье стал знаменитым, создав незабываемое полотно «Письмо с фронта». Кстати, на эту картину, загнанную куда-то под лестницу, на экспозиции картин, представленных на соискание Сталинских премий, обратил внимание мой отец, посетивший выставку. Художественная общественность не очень жаловала Александра Ивановича, считая его творчество архаичным, натуралистическим. Ученик Бродского, он придерживался реалистических традиций русского искусства, обладал до иллюзорности крепким рисунком, что особенно важно в его портретах и натюрмортах. В какой-то мере его манера подхвачена Глазуновым, Шиловым.
Мне приходилось навещать его в Москве и ознакомиться со многими полотнами. Сильное впечатление оставил его автопортрет в рубище – символ трудной судьбы художника. Позже в номере ростовской гостиницы мне пришлось встретить его в обществе Шолохова и Вучетича. Запомнилась реплика мастера: «Если бы мне к моим рукам да голову покрепче». В этой самокритической реплике была доля истины: Лактионов ощущал тягу к более глубокому духовному содержанию в искусстве. Этот недостаток сказался в некоторой жестокости к прямолинейной заданности таких его картин, как «Вселение в новую квартиру», «Обеспеченная старость».
Шолохов всячески подбадривал художника, поддерживал его, но не давал ему каких-то советов. Пожалуй, они проявились в отношениях писателя с Е.В. Вучетичем.
В это время скульптор работал над бюстом Шолохова в гостинице «Московская». Посмотрев работу, Шолохов спросил: «А нельзя ли чуть-чуть добавить улыбки в углы рта?» Таким зрители и увидели портрет писателя. Кстати, при другой встрече, когда Вучетич работал над фигурой Степана Разина, Шолохов посоветовал вложить в руку атамана степной цветок бессмертник.
Вучетич обсуждал с Шолоховым проект памятника героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. Грандиозный замысел требовал не только художественных решений, но и буквально титанических организационных, технических, транспортных усилий. Над сооружением архитектурного, скульптурного ансамбля работали сотни художников, строителей, солдат. Командующий Северо-Кавказским военным округом генерал И.А. Плиев принимал живейшее участие в обеспечении организационной стороны дела. Мне посчастливилось вместе с ним летать в его самолете на торжественное открытие мемориала. Вечером после церемонии Вучетич собрал лишь маленькую группу близких ему лиц и, объясняя свою идею, заметил: «Конечно, какой-нибудь современный модернист решил бы просто: расставил бы по склонам Мамаева кургана бетонные надолбы, опутал бы их колючей проволокой и на этом поставил бы точку». Только удивительная сила воли, настойчивость, трудолюбие, пробивная способность, взрывной темперамент скульптора позволили достойно увековечить героический подвиг народа в Сталинградской битве, дать народу зримый облик его победоносного воинского духа.
Кстати говоря, Вучетичу принадлежит и одобренный Шолоховым замысел Мемориала Победы в Москве. В его мастерской хранятся макеты грандиозного сооружения, которое он хотел разместить на правом берегу Москвы-реки, напротив Кремля. Идея была в том, чтобы создать единый исторический центр Москвы, включающий Кремль, Красную площадь, Мемориал Победы, Третьяковскую галерею как символ торжества Отечества, исторической преемственности его традиций.
Но для этого потребовалось бы снести все Замоскворечье, вплоть до английского посольства и Дома Правительства. По рассказу Вучетича, он изложил свой проект А.Н. Косыгину. Тот спросил: «Сколько это может стоить?» – «Три миллиарда. У нас таких денег нет».
Позже, в 80-е годы, когда заговорили о строительстве мемориала на Поклонной горе, я написал о проекте уже покойного Вучетича первому секретарю Московского горкома партии Б.Н. Ельцину.
Еще одним замыслом поделился Вучетич с Шолоховым. Он задумал мемориал, посвященный битве на Курской дуге. На Прохоровском плацдарме должны были столкнуться два грандиозных железобетонных танка – советский и фашистский; при этом наш победно подминает вражеский. Внутри танков должен быть расположен музей памяти грандиозного сражения.
Московское знакомство с Вучетичем и Лактионовым способствовало и моему знакомству с Михаилом Александровичем. Этому содействовали и постоянные контакты по работе с «Донской ротой», так называл Шолохов ростовских писателей. Большинство донских художников слова воспринимали Шолохова как своего признанного духовного лидера, старейшину. Тесные товарищеские взаимоотношения связывали Шолохова с А. Калининым, В. Закруткиным, М. Соколовым, Б. Изюмским, А. Гарнакеряном, Д. Петровым-Бирюковым. Вспоминаются встречи с Шолоховым, Закруткиным в «плавучей станице» Кочетковской, беседы с Калининым в усадьбе Шолохова в Вешках.
Ученый совет Ростовского государственного университета присвоил М.А. Шолохову звание почетного доктора. Выразив свою признательность, Михаил Александрович в 1959 году решил встретиться с коллективом университета. Встреча состоялась в зале областной филармонии. После слов приветствий были зачитаны заключительные страницы «Поднятой целины»: «Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака…»
Нас всех поразил трагизм концовки романа, подлинный дух времени.
Шолохов ясно сознавал весь драматизм эпохи. Его волновали противоречия времени: с одной стороны, титанические усилия в строительстве нового мира, энтузиазм революционных преобразований, с другой – мрачные страницы глупого насилия, репрессий и несправедливости.
Он рассказывал, как бывший нарком НКВД Ягода навестил его в Вешенской. Оценивая описание Вешенского восстания в «Тихом Доне», он полувопросительно-полуугрожающе заметил: «А вы ведь контрик?» Угроза репрессий висела над писателем, и лишь обращение к Сталину отвело удар.
Тяжелые тучи громоздились вокруг писателя. Он рассказывал, как в 1937 году собрались в его доме гости. В Вешенской незадолго до этого были арестованы районные руководители, и один из застольных гостей сказал: «А ведь Сталин жестокий человек». Шолохов откликнулся: «Жестокость – черта ограниченных людей».
Через какое-то время состоялась его поездка в Москву по деловым вопросам жизни района. Сталин принял его холодно: «Что у Вас?»
Шолохов: «Районная школа размещена в плохих помещениях. Мы просили бы помочь в строительстве нового здания».
Сталин: «Передайте наркому просвещения, я не возражаю».
Шолохов: «Время идет к весне, а Вешенской МТС не хватает техники, в первую очередь тракторов. Нельзя ли поддержать нас?»
Прочитав письмо-просьбу, Сталин написал резолюцию: «Молотову: прошу поддержать». И спросил: «У Вас что-нибудь еще? А то смотрите, у ограниченных людей время ограничено». Стало ясно, что о беседе за столом в Вешках доложено.
Еще один эпизод. В свое время были приняты суровые решения о сохранности сельхозпродукции, вплоть до колоска. Виновных ждало наказание.
«Один наш Вешенский умелец, – рассказывал Шолохов, – сконструировал хитрый замок на сеялку, который исключал возможность хищения зерна, но позволял сеять. Этот замок я завернул в газету и при случае привез Сталину. Тот покрутил механизм и заметил: «Зерно мы, вероятно, сохраним, но доверие людей потеряем».
Шолохов не раз обращался в своих воспоминаниях к Сталину, которого писатель глубоко уважал без низкопоклонства. Он рассказывал о встрече после войны, когда тот спросил писателя: «Сколько лет прошло после Отечественной войны 1812 года до выхода романа «Война и мир»?»
Шолохов: «Да, пожалуй, более полувека».
Сталин: «Мы столько ждать не можем».
Это была просьба-совет. «Они сражались за Родину», «Судьба человека» были подходы к широкой эпопее в Великой Отечественной войне. Однако изменившийся исторический климат помешал писателю осуществить широкий замысел. Многое менялось в общественной обстановке, в судьбах людей, но дух того народа, который воспел писатель, жил в делах, в быту, в фольклоре, традициях, казачьей песне.
Незабываемые встречи в шолоховском доме, когда за столом собиралась его семья – Мария Петровна и дети: Светлана, Маша, Саша и Миша. Тогда нередко звучали старинные песни «Ой, мороз, мороз, не морозь меня», «Ай, пчелочка златая, ой, что же ты жужжишь» или
Поехал казак на чужбину далеку
На добром своем коне вороном,
Свою он краину навеки покинул,
Ему не вернуться в отеческий дом.
Время сближало нас. Моим учеником в Ростовском университете стал сын писателя Миша, человек, несомненно, одаренный. Он написал и защитил кандидатскую диссертацию по проблемам охраны природы, а затем увлекся философией, в частности Гегелем.
В связи с делами Миши я получил следующую записку от Михаила Александровича:
«18.02.68. Москва
Дорогой Юрий Андреевич!
Волею случая (простудился в дороге) нахожусь сейчас в Кремлевке. 5-го сделали мне прокол в коленном суставе, удалили жидкость, и теперь я, после того как сняли шину, – иду на поправку, помалому расхаживаюсь.
В конце этого месяца мне предстоит ехать в Скандинавию по приглашению моих скандинавских издателей. В связи с этим обращаюсь к Вам с просьбой: не сможете ли Вы отпустить со мной, хромым и не ахти как уверенным в походке «стариком», Мишу? Если есть такая возможность, буду очень благодарен! За визами для него дело не станет, паспорт есть. Срок поездки – 2–3 недели максимум. Будьте добры, известите меня через Мишу о Вашем решении.
Обнимаю и желаю всего доброго. Мария Петровна и я шлем привет Вашей супруге.
Ваш М. Шолохов».
Все вопросы были легко разрешены. Поездка Михаила Александровича входила в круг событий, связанных с присуждением ему Нобелевской премии. В этом деле большую роль сыграл английский писатель Чарлз Перси Сноу. По инициативе М.А. Шолохова ученый совет Ростовского университета в 1963 году присвоил ему звание почетного доктора наук.
Михаил Александрович был инициатором визита Сноу с семьей в Донской край. Он писал:
«Сердечно поздравляю дорогого друга с присвоением ему высокого, почетного звания доктора филологических наук Ростовского-на-Дону государственного университета…
Приглашаем Вас, Вашу супругу Памелу Хенсфорд-Джонсон, членов Вашей семьи прибыть, по возможности, в мае этого года в Ростов-на-Дону для вручения Вам диплома почетного доктора филологических наук Ростовского-на-Дону государственного университета, одного из старейших университетов в России.
Давние любители побивать международные рекорды, надеемся, что то высокое и теплое гостеприимство, которое было мне оказано в Сент-Эндрюсе, будет побито на Дону.
Сердечно Ваш Михаил Шолохов».
Обстоятельства сложились так, что мне посчастливилось вручать почетный диплом Ч. Сноу, беседовать с ним о его книгах, а потом побывать в Вешенской на приеме у Михаила Александровича.
Наши узы крепли, и на только что вышедшем сборнике «По велению души» он написал:
«Ю.А. Жданову. С любовью, которую питал к покойному отцу, которая потом перешла на все семейство Ждановых, а ныне покоится на тебе, мой дорогой!
М. Шолохов 21.05.70».
Дело в том, что М.А. Шолохов сотрудничал с журналом «Октябрь», а литературным работником журнала была сестра моего отца Анна Александровна Жданова, человек тонкого и взыскательного вкуса.
В своей библиотеке я храню выпущенный в 1971 году издательством «Молодая гвардия» том «Тихого Дона» с трогательной надписью:
«Дорогому Юрию Андреевичу Жданову с любовью и дружбой, не исключающими высокого уважения.
М. Шолохов 22.10.72 ст. Вешенская».
Михаил Александрович активно поддерживал наши усилия по созданию в Ростове Южного отделения Академии наук СССР, что трансформировалось в создание Северо-Кавказского научного центра Высшей школы.
Центр по просьбе Михаила Александровича активно поддержал выдвижение писателя Леонида Леонова в действительные члены Академии наук СССР. Приходилось участвовать и в других «боевых» операциях.
…Широко распахнулись донские дали от окон шолоховского дома, убегая к заходящему солнцу. День клонился к вечеру, и собравшиеся гости постепенно покидали гостеприимную обитель. Вот мы и остались вдвоем.
Мария Петровна предложила нам перебраться из гостиной в уютную кухню, налила чаю. Там я и задал М.А. Шолохову волновавший меня вопрос: «Как вы относитесь к творчеству Солженицына?»
Дело в том, что в ту пору, после первых рассказов, привлекших внимание, имя Александра Исаевича было у многих на устах, поскольку и в самиздате, и в зарубежном радиовещании во всю передавались его новые труды: «В круге первом», «Раковый корпус».
Ответ Михаила Александровича был донельзя неожиданным.
«У Бунина, – начал он, – есть рассказ «Красный генерал». Рассказ о двух мальчишках. Жили они еще до революции в одном доме; один был сыном хозяина, другой – сыном кухарки. Как положено мальчишкам, дружили они и ссорились, играли во дворе, бегали на рыбалку. Но вот пришла пора, сын хозяина поступил в кадетское училище, а сын кухарки с котомкой на плечах отправился в люди на заработки. Прошли годы, и встретились бывшие приятели уже на полях гражданской войны. Один стал белым генералом, другой – красным. Жестокие сражения, кровь и страдания легли между ними. И вот Белого генерала берет в плен Красный. От своих товарищей Красный генерал не скрывал давнего детского знакомства, и теперь на лицах соратников увидел не только тени и отсветы недавних лютых боев, но и вопрос: что станешь делать со своим бывшим корешком? Приказ Красного генерала был краток: расстрелять! Историческая трагедия разрешилась личной…
– Но это не конец, – продолжил Михаил Александрович, – лишь кажется, будто Бунин ставит точку. На самом деле, как подлинный художник, он открывает перед читателем не только право выбора позиции. Судьба каждого допускает нравственно-неоднозначную оценку, исходя из разных подходов, разных позиций. Кто-то примет Красного генерала, кто-то осудит. Бунин читателей не лишает права выбора, Солженицын в своих произведениях такого права за читателем не оставляет. Он не художник…» (В наши дни с помпой телевидение и СМИ вещают о выходе в свет полного собрания сочинений нехудожника. Почему полного? Автор-то еще жив!
С конвейера сходят неподъемные тома, словно шлакоблоки с поточной линии кирпичного завода: цель одна – доказать значимость «лагерных творений», где для читателя нет выбора. – Прим. ред.)
Такой состоялся разговор. Шолохов хорошо знал и любил творчество Ивана Бунина. В его кабинете на втором этаже особняка мне удалось увидеть в книжном шкафу полное парижское издание Бунина. У нас тогда такого еще не было.
Правда, бунинский «Красный генерал» расходится с пересказом Шолохова. Да разве в этом дело! Фактически Михаил Александрович характеризовал одну из ключевых особенностей своего творческого метода: он приглашает читателя сделать свой выбор, он дает ему право выбора, отрешаясь от авторского диктата. В самом деле, судьбы, поступки, решения, характеры Григория и Аксиньи, Нагульного и Лушки, сотен героев шолоховских романов, повестей и рассказов не замыкаются в однозначности, допускают множество мнений, оценок, подходов. В этом одна из особенностей творческого гения.
Вместе с тем представленное читателю право выбора не означает отсутствие авторской позиции, рыбьей беспристрастности. Хочется в этой связи сопоставить взгляды великого художника с размышлениями великого русского мыслителя Георгия Валентиновича Плеханова (кстати, любившего донской казачий край). «Там, где речь идет о принципах, – писал Плеханов, – надо быть неуступчивым и требовательным до последней степени». Таким был и Михаил Александрович в отношении к людям, к политике, к экологическим бедам, к нуждам своих станичников, заботам своих читателей.
И в этом был внутренний выбор в круговерти тех бурных лет. Его тепло греет сердце до сих пор.
…Это было вскоре после освобождения Н.С. Хрущева от занимаемых им постов. Секретарь Ростовского обкома партии М.К. Фоменко пригласил к себе в дом Шолохова, секретаря обкома Скрябина и меня с супругой. За столом шла оживленная беседа. Неожиданно Скрябин вспомнил о недавнем фельетоне в «Литературной газете» «За голубым забором». Статья с долей ехидства критиковала писателя Николая Вирту за то, что тот якобы огородился от жизни на своей даче с дощатым забором.
«Ты сам отгородился голубым забором», – сказал Скрябин, обращаясь к М.А. Шолохову. Тот нахмурился и стал закипать. А Скрябин продолжал: «Ты когда-то, кажется, собирался пригласить Хрущева к себе в Вешки. Вот теперь он свободен, почему бы тебе не пригласить?»
Видя, что страсти накаляются, я подбежал к роялю и стал что-то бренчать, чтобы как-то заглушить возникшую неловкость. А Шолохов внезапно посуровел, поднялся и сказал: «Вы все пройдете, о вас забудут, а я вечен!» И вышел.
Тяжелые это слова – я вечен! И верные: как вечен дух народа, которому отдал художник все силы дарования.
Далекий ноябрь 1976 года. Осень выдалась ранняя и холодная. По дороге в станицу Вешенскую, еще до Миллерово, туман и гололед; попалось несколько битых машин на обочине.
Наконец мы в Вешках. Михаил Александрович приглашает нас прямо к столу: время обеденное. Мария Петровна угощает нас солеными грибами своего производства. Шолохов, сидя в теплых валенках, наливает себе немного водки и извиняется: «Пить не буду».
К нам присоединяется помощник Шолохова Зимовнов, начинается разговор на литературные темы.
Михаил Александрович хвалит роман Юрия Бондарева «Горячий снег»: «Хорошо написано, донесена правда о войне». И неожиданно добавляет: «Вряд ли удастся написать так о современных партработниках».
Зимовнов бросает реплику: «Бесы?»
Шолохов: «Мелкие бесы».
И далее развивает тему: «Сталин собирал ученых. Хрущев разогнал умных. Вот Патоличев сейчас жалеет, что больше не на партийной работе. Кто же пришел? Демичев – пустой, Зимянин – грубо прямолинейный. Стране мозговой центр теоретиков нужен».
Мне сразу вспомнилась давняя мысль Владимира Ивановича Вернадского о создании мозгового центра человечества.
М.А. Шолохов продолжил: «Люди сильно выросли. И нынешние инакомыслящие в большинстве своем на наших позициях. Они желают улучшения. Правда, есть и иные. Вот нынешняя «Литературная газета», это же «Нью-Йорк таймс».
На стене в столовой висит донской пейзаж, подаренный Михаилу Александровичу художником Щербаковым.
Шолохов: «Вот крепкий реалист, а не модернист. Ленинградский горком ввел модернистов в управление Союза советских художников. Это же троянский конь. Впрочем, если станете министром культуры, тоже начнете уступать».
Откинувшись на спинку стула, посмотрел куда-то вверх и неожиданно бросил: «Скорблю… Недавно был в Сталинграде. Там зажигали Вечный огонь. Почему не дали зажечь сталинградскому солдату…»
Я напомнил: «История сперва выступает как трагедия, а потом как фарс».
Шолохов: «Грубый фарс. Культ неприличности. Лет через двадцать поумнеем, как Вы думаете? Я не увижу, Вы увидите. Интересно бы посмотреть».
Мы вышли из дома. Широкой полосой вился Дон; на юг летели птицы, ветер срывал осеннюю листву.
18 января 2007 г.
Чувство Родины
(Фрагмент главы)
Нелегко воспитать чувство любви к Родине. Нелегко гармонически сочетать с широким общечеловеческим взглядом на мир. В этой связи хотелось бы отметить и ту односторонность в сознании, когда люди принижают патриотическое чувство, противопоставляя его общечеловеческой системе ценностей, судьбам людей нашей планеты.
Вспоминается дискуссия 60-х годов, разгоревшаяся в связи с публикациями на русские темы в наших журналах, в первую очередь в «Молодой гвардии». Чтобы ничего не модернизировать, привожу текст отправленного мною тогда письма.
В редакцию журнала
«Молодая гвардия».
Уважаемые товарищи!
Ваш журнал стремится осуществить исторически необходимое и полезное дело, воспитывая , развивая, культивируя патриотические чувства у своих читателей, в первую очередь, разумеется, у молодежи. Всяческой поддержки заслуживает пропаганда нашей великой отечественной культуры, ее добрых традиций. Но делать это надо с умом, поскольку еще Ленин предупреждал, что «все благое и полезное, доведенное до крайности, может стать и даже за известным пределом, обязательно становится злом и вредом». Боюсь, что именно так получилось с подборкой «Уроки Льва Толстого», опубликованной в прошлом году в последней книжке вашего журнала. Попутно придется коснуться и юбилейной статьи в «Огоньке» члена вашей редколлегии М. Лобанова.
Пожалуй, следует начать с конца. В итоговом замечании по поводу проведенной встречи-дискуссии (хотя фактически никакой дискуссии не состоялось) редколлегия написала так: «Настойчивые попытки развенчать русское культурное, духовное наследие уже не раз предпринимались и на рубеже ХХ века, и в 20-е годы. Не исключены такие попытки и в будущем». Увы, вы сами блестяще подтвердили свое собственное пророчество!
Итак, все начинается с оценки «Войны и мира», этого подлинно эпического произведения русской культуры.
Никто в наше время не спорит против того, что «Война и мир» – величайшее произведение русской и мировой литературы, Эльбрус среди могучих гор русского художественного творчества. Воспитательное значение этого романа в эстетическом, нравственном, патриотическом отношении нетленно и поныне. Но в нем отражена и духовная трагедия самого Толстого. Научная оценка творчества Толстого дана в известных работах Ленина и вряд ли от нее следует отходить. Ленин не анализировал специально «Войну и мир», однако и к этому великому произведению полностью относится ленинская критика идеологии толстовства.
Известно, что великий писатель первоначально задумал роман как произведение о декабристах; в «Войне и мире» он, отказавшись от замысла, своих лучших, любимейших героев против своей воли все же вел на Сенатскую площадь. Кто не узнает в Андрее Болконском декабриста Волконского? Ведь даже первенцы у обоих – тезки. Кто не чувствует в Пьере бунтарскую душу дворянского революционера? И лишь вопреки логике романа (а вернее, противясь неизбежной внутренней логике развития образа), в угоду своей концепции, Толстой вынужден был умертвить князя Андрея, чтобы помешать его встрече с Пестелем. Пьера же он привел к Каратаеву, что также никак не вяжется с образом, гениально вылепленным Толстым. Но Толстой все-таки не в силах был преградить Пьеру дорогу в тайное общество, и вряд ли читатель верит великому романисту, что это было «общество настоящих консерваторов».
А ведь Толстой знал и с острым трепетом вдыхал горький запах крестьянского бунта, описанного в романе. Однако связать с ним судьбу своих героев он не только не умел (этого и декабристы не умели), но и не хотел. В этом трагедия Толстого. Но его величие, его исключительный творческий гений помимо его воли рвут наложенные им на самого себя узы, дают нам галерею ярких, живых, ищущих, открыто стремящихся к переделке мира людей.
Однако в статьях и выступлениях М. Лобанова и других диспутантов представлена иная позиция. Следуя самым печальным традициям «толстовцев» (как всегда, больших роялистов, чем сам король), М. Лобанов и другие товарищи как раз всячески идеализируют, освящают, канонизируют слабые стороны концепции Толстого. Хуже, вопреки Толстому, М. Лобанов делает Пьера духовным родственником блаженного Феодосия, причисленного православной церковью к лику святых. А ведь чему, по словам Нестора, учит Феодосий? «И опять поучал всех со слезами о спасении души, и о жизни богоугодной, и о посте, и о том, как заботиться о церкви и стоять в ней с трепетом, и о братолюбии, и о покорности». И это о неуемной, в какой-то мере раблезианской натуре Пьера? И это о Пьере-масоне, отвергающем официальную церковь? И это о Пьере, стреляющем в своего оскорбителя? И это о Пьере, поднявшем руку на Наполеона? И это о Пьере, вовлеченном в антиправительственное движение, хотя и подкрашенное под тугендбунд?
Поиски народной правды, поиски путей к народу, свойственные Пьеру, М. Лобанов пытается интерпретировать весьма своеобразно: «Жизнь простых людей, – пишет он, – дала русским философам богатый материал для того вывода, который в отличие от рационалистической рассудочности утверждает целесообразность человеческого бытия в цельности его духа и поведения». За этим туманным рассуждением нельзя не видеть, что русская философия, которая имеется в виду автором, это отнюдь не линия Радищева, Герцена, Чернышевского, Плеханова, а нечто другое, недосказанное и уводящее мысль куда-то в сторону славянофилов и Вл. Соловьева.
Под предлогом возвеличения Толстого на «встрече-дискуссии» почему-то была осуществлена ревизия почти всей российской истории. Хронологически это начинается с утверждения В. Кожинова о том, что не было никакого татарского ига, что Русь, «строго говоря», не дала даже «завоевать себя», ибо за время ига лишь платила дань и беспрерывно воевала против этой дани. Как было бы прекрасно, если бы это соответствовало исторической правде! Но не слыхивали ли вы, откуда же у нас на Руси взялась фамилия Баскаков? Баскаками же называли сборщиков дани, направленных в русские селения татарами по совету специально привезенных китайских чиновников, а даль эта была «с дыма», «с плуга», т.е. подчиняла себе каждый дом, каждого работника. А нет, так голова с плеч, и «…на дуваньице доставалася теща зятю своему…».
Начало было еще страшнее. Вспомните епископа Владимирского Серапиона: «Кровь и отец и братия нашея, аки вода многа, землю напои. Множайша же братия и чада наша в плен ведении быша, села наша лединою поросташа, и величастно наша смирися, красота наша погыбе; богатство наша инемь в користь бысть; труд наш погании наследоваша, землю наша иноплеменникомь в достояние бысть». Ленин писал четко и ясно: «…монгольское иго есть исторический факт».
Освобождение от «кровавой грязи монгольского ига», которое, по словам Маркса, «не только давило, оно оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой», шло медленно и трудно. И ярлык у татар покупали на сбор дани со своих же единокровных братьев, и извет в Орду носили на своих же единоверцев, и много рубцов получили от кнута татарского. Ценою невероятных усилий, жертв, крови народ сбросил иго, и не может быть таких ложнопатриотических соображений, которые заставляли бы нас забыть и горе, и борьбу, тем более что не перевелись западные чиновники, вновь желающие приехать и вводить налоги «с дыма», «с плуга».
Далее «смелыми мазками» участники «встречидискуссии» расправляются со всем русским революционным движением, отметают все ленинские оценки этапов развития революционной борьбы в России.
Сперва попадает русским просветителям. Вот как, следуя грибоедовской графине-бабушке (точнее: опережая ее в наш космический век), М. Лобанов препарирует замечательного русского просветителя В. Попугаева. Рекомендуя Попугаева просветителем, последователем Вольтера и Дидро, Лобанов цитирует наивно-восторженные слова своей жертвы: «Просвещение есть солнцев луч во мраке» и т.д. Этому противопоставляется утверждение, что когда над родиной нависла опасность, то «решали дело не умствующие теории, не отвлеченный «солнцев луч», а дух армии, народное чувство». Что за странное противоположение! Что за странный намек, будто Попугаев как просветитель чужд народному духу, будто его мечты об освобождении родины от крепостного рабства (умствующие теории?) находились в противоречии с патриотической задачей!
Конечно, если объявить, как это делает Ю. Иванов, что Толстой «довел до высшей степени очевидности» мысль, будто не «умственная деятельность» производит движение народа, то можно рассердиться на Попугаева, который полагал, что «непросвещенный человек обыкновенно мало думает!»
«Рабы не могут быть ни гражданами, ни патриотами», – писал Попугаев. Это что, тоже «умствование»? А это: «Но человек, живущий в обществе, должен знать свое назначение как гражданин, цель общественности, связь свою с целым». А это: «Рабство полезнейшего члена – земледельца положило необратимый оплот народному просвещению!» И далее: «Конституция есть первая пружина, которая вращает и, так сказать, одушевляет все части государства». Как можно презрительно отмахиваться от трудной судьбы борца против крепостничества, за культуру народа, за конституционность? Как можно оскорблять предтечу декабристов?
Впрочем, декабризм далее мимоходом изничтожает с помощью Грибоедова. Развивая мысль, что движущей силой истории является народ (к пониманию этого мы еще вернемся), Ю. Иванов отмечает, что к этой мысли близко подходил Грибоедов, «что позволило ему заранее понять обреченность военного заговора декабристов». Далее вспоминаются знаменитые «сто человек прапорщиков». Видимо, Ю. Иванов солидарен с такой позицией, скажем точнее: это именно его личная позиция, а отнюдь не Грибоедова.
Сложно относился этот удивительный русский гений к движению декабристов. Не случайно был он арестован по обвинению в учреждении тайного общества в Отдельном Кавказском корпусе, не случайно числится он в мартирологе русской культуры, не случайно убит.
Вот как Петр Бестужев описывал встречу с Грибоедовым на Кавказе после 14 декабря: «Слезы негодования и сожаления дрожали в глазах благородного; сердце его обливалось кровью при воспоминании о поражении и муках, близких ему по душе. <…> Невзирая на опасность, знаком с гонимыми, он явно и тайно старался быть полезным». Что касается народности, то понимание ее у Грибоедова надо искать не на путях любования патриархальными отношениями в России, т.е. не в худших традициях толстовства, а в его «Записке об учреждении Российской закавказской компании», т.е. на путях ускоренного капиталистического развития России (что было прогрессивно для своего времени, и чего не понимали многие из «ста прапорщиков»).
После сведения счетов с декабристами критические удары направляются в сторону части российской интеллигенции, которая видела в народе «глупца». Очевидно, это должен принять на свой счет Салтыков-Щедрин. Далее М. Лобанов возвещает, что предчувствуемый Достоевским «разгул бесов ждал своего исторического часа». Не совращайте малых сих! Молодежь не знает, что «Бесы» были знаменем реакции в борьбе против русского революционного движения.
Позицию М. Лобанова, очевидно, в порядке дискуссии, развивает Ю. Иванов, который сокрушается, что русская революционная молодежь (подразумеваются народовольцы), не поняв толстовства, движимая своими «предрассудками», напрасно (выходит так) трагически гибла на виселицах. Мягко говоря, это уже кощунство!
В статье «Крестьянская реформа», говоря о двух исторических тенденциях в борьбе за новую Россию – революционной и либеральной, – Ленин высоко ставил подвиг народовольцев и революционных народников: …революционеры 61-го года остались одиночками и потерпели, по-видимому, полное поражение. На деле именно они были великими деятелями той эпохи, и, чем дальше мы отходим от нее, тем яснее нам их величие, тем очевиднее мизерность, убожество тогдашних, либеральных реформистов. Герои «Народной воли», как их называл Ленин, «сделали шаг вперед, перейдя к политической борьбе, но связать ее с социализмом им не удалось». Вот этого шага почему-то не заметили товарищи из «Молодой гвардии».
Итак, если ленинизм связывает себя с традицией декабристов, Герцена, Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, народовольцев, революционных народников, то члены дискуссионного клуба «Молодой гвардии» ищут себе иные истоки, иные предтечи. Занимаясь апологетикой худших сторон толстовства, они рвут с ленинским подходом к творчеству великого художника. Сейчас принижает Толстого тот, кто спекулирует на его слабых сторонах, возводит их в добродетель и тем самым обязывает критиковать и разоблачать их.
Нельзя отходить от ленинских оценок толстовства. В статье «Л.Н. Толстой и его эпоха» Ленин писал: «Вот именно идеологией восточного строя, азиатского строя и является толстовщина в ее реальном историческом содержании». И далее: «Учение Толстого безусловно утопично и, по своему содержанию, реакционно в самом точном и самом глубоком значении этого слова».
Истоком вашей ошибки, дорогие товарищи, является отход от классового исторического подхода к явлениям культуры. О. Михайлов так прямо и брякнул: «Как только мы начнем рассматривать «Войну и мир» вне понятий национального, то утратим один из главных критериев». Но о классовом критерии О. Михайлов вообще ничего не говорит, значит один только национальный и остается. Но даже Толстой в богучаровской истории не мог обойти классовой стороны взаимоотношений русского общества: «Дрон должен колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским». И абсолютно не прав М. Лобанов, утверждая, будто после реформы 1861 года Толстой силой своего гения «хотел как бы удержать целостность реальной России». Толстой, в отличие от т. Лобанова, видел, что никакой «целостности» реальной России не существует: куренка выпустить некуда!
Совершенно наивными, неонародническими являются замечания Ю. Иванова, будто «народ» более свободен, нежели господа, так как необходимость не требует от него жертвовать свободой во имя карьеры, славы, так как он ведет жизнь, близкую к природе. Итак, оказывается, в старой, отсталой России простой народ был менее угнетен своим общественным положением, нежели его хозяева, что его зависимость от слепых, еще не познанных, стихийных сил природы означала в действительности большую свободу. Что это? Как это?
Никогда не может быть истинным патриотом своего Отечества тот, кто унижает другие народы. Не следует высокомерно третировать Вольтера и Дидро, о которых так тепло, так уважительно отзывались всегда и Маркс, и Ленин. Не следовало В. Дробышеву противопоставлять: «И если Бальзаку понадобилось написать около сотни произведений, чтобы дать всестороннее изображение французского общества, то наш Толстой сумел это сделать в одном романе» (стр. 278). Бальзак – тоже «наш», если мы не забыли ленинский завет молодежи: овладеть всеми богатствами человеческой культуры.
Наконец, что за тенденция в сторону обскурантизма?! М. Лобанов пишет о нравственной силе русского народа, непонятной «для привычного европейского представления». Во-первых, что это за представление? Кем оно изложено? Представление ли это английского углекопа или немецкого бюргера, Стендаля или Гегеля, Байрона или Энгельса? Во-вторых, не вариация ли это на давно забытый мотив: умом Россию не понять?
Откуда это озлобление против «умствований», французского и русского просвещения? М. Лобанов писал и так: «Теоретики» могут рассуждать о «концепциях», «системах» и т.д., но им не дано прикоснуться к тому первородному, где зарождаются нервные узлы нравственного бытия и откуда исходит мощь творческого духа».
Все эти «узлы» и «духи» заставляют вспомнить ленинскую оценку недоброй памяти журнала «Вехи», которые «уничтожали» теоретиков Чернышевского, Белинского, а на знамени своем написали имена Достоевского, Вл. Соловьева.
Имя реакционного философа-идеалиста Вл. Соловьева уже всплывало в «Молодой гвардии» в весьма благоприятном свете, а теперь Дробышев рекомендует нашей молодежи «одного из крупнейших критиков того времени» Ник. Страхова. Полагаю, что именно у Страхова и его «борьбы с Западом в нашей литературе» многие участники «встречи-дискуссии заимствовали свой пафос. Ведь это, кажется, Страхов писал: «Мы такой народ, что до сих пор ни под какую науку не подходим». А вот как характеризовал Страхова и его журнал «Эпоху» друг Чернышевского, революционер-демократ М. Антонович: «Вот перед нами человек, г. Страхов, один из числа тех журнальных деятелей, которые на своем литературном знамени написали слово – народность: эти люди говорят, что они стоят на почве русской народности и поставили себе задачей провести во всей области науки, искусства и жизни народные начала; они восстают против всех теоретиков и западников, принимающих западноевропейскую цивилизацию и европейские элементы за явления общечеловеческие, за материалы, годные в сущности своей для всех народов; они вооружаются против всяких заимствований с Запада и утверждают, что русская народность до того своеобразна и самобытна, что к ней не пристанет органически ничто иноземное, а если что-нибудь искусственно привьется, то это привитое становится недостатком, вредным наростом на народном древе, что такие наросты нужно отсекать и вместо них разводить свои национальные».
«Эпоха», одно говорит, а другое делает, на языке у нее почва, национальность, все русское, а на уме и на деле иноземщина и неметчина». А это потому, что в конечном итоге Страхов оказался в плену у совершенно не понятного им немецкого философа-идеалиста Гегеля.
Увлекающиеся товарищи в «Молодой гвардии» трактуют народ как внеисторическое явление. Он сидит где-то извечно на своем «древе бытия», сияя «вечной красотой», источая мудрость духа, а всякие «умники», декабристы, просветители, народовольцы и пр. – это пена, волюнтаризм, субъективизм. И не возьмут в толк наши товарищи, что волюнтаризм, бонапартизм, цезаризм, против которых они ополчаются, есть прямое порождение условий и психологии мелкого производителя, крестьянина в первую очередь. Надо понять, что соединение стихийной борьбы народных масс с деятельностью революционеров неизбежно проходит много этапов, что исторически неизбежны и просветители, и дворянские революционеры и революционеры-разночинцы. Что издеваться над ними – глупость и, извините, утрата революционно-патриотической традиции. Без указанных этапов, как показал Ленин, не было бы революции в России.
Да, М. Лобанов прав, когда в «Огоньке» говорит, что «внутреннее богатство романа обращено и к нашим насущнейшим общественным и личным заботам». И в этой связи авторское выступление против обруганного им рассудочного рационализма затрагивает вполне современные проблемы.
Не дело нам сегодня поднимать на щит блаженных Феодосиев или протопопов Аввакумов (как это было у Чалмаева). Хватит с России мистиков, лжепророков, витий с нечетким, приблизительным мышлением. Сколько бичевали их Щедрин и Горький в литературе, Плеханов и Ленин в политике.
Рационализм в России, говоря метким словом протопопа Аввакума (воздадим ему тут должное), сеян поздно, а поспел рано. Он принес нам долгожданный метод понимания окружающего мира. На путях рационализма русская мысль добилась самых ярких, всемирно-исторических своих успехов. Наш трудный путь к ленинизму шел через рационализм Пестеля и Герцена, Белинского и Чернышевского. Мы гордимся рационализмом Сеченова и Павлова, Менделеева и Вернадского. И ныне важнейшей нашей национальной задачей является строго научное, точное, рационалистическое понимание всего того, что происходит у нас, в нас и вне нас. Увы, нам есть над чем здесь поработать. И если немцы были самой теоретической нацией ХIХ века, то самой теоретической нацией ХХ века должны стать мы. Это не просто национальная задача, это задача интернационально важная.
С сожалением отметим, что великий писатель земли русской не стал бы нам здесь добрым помощником: «В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания», – писал он в «Войне и мире». Мы можем это понять у Толстого и должны простить ему. Но отчего же сейчас вдруг ополчаться против рационализма? Для чего гальванизировать отжившее у Толстого?
Когда-то грибоедовская графиня-бабушка вкупе со всей фамусовской Москвой бросила упрек Чацкому: окаянный вольтерьянец, т.е., рационалист. И вот на вольтерьянство прошлого века сердится ныне советский журнал. Когда-то Энгельс сожалел по поводу тех, у кого «утрачен дух Вольтера». Или, быть может, и Вольтер и Энгельс – это чужебесие, против которого так строго ополчился Чалмаев?
Особенно молодежь должна ясно понимать историческую миссию страны: быть первородцем человечества, неся высоко теоретический светоч. А он многим глаза режет: и делягам, и хапугам, и чинушам, и приспособленцам, и карьеристам, и духовным проституткам. Увы, не перевелись. Здорово их хлестал когда-то Толстой.
Не в том наш патриотизм, чтобы возвращаться к блаженному Феодосию или Вл. Соловьеву. Такие странные ретирады заставляют вспомнить Гейне. У него спор попа и раввина, как известно, завершается выводом, что оба воняют одинаково плохо. Неужто в эру диалектического материализма и полетов в космос мы станем доказывать, что поп воняет все же лучше? Наши герои – Гагарин, Королев, а не блаженные иноки.
В «Молодой гвардии» возник странный патриотизм: без верного понимания отечественной истории, без уважения к другим народам, без понимания русской общественной мысли, без классового подхода, без русских просветителей и декабристов, без революционеров-народников, без ленинского подхода к нашей истории. А в конечном итоге – без великого художника Толстого. Уж не иноземный ли это патриотизм?
Наш патриотизм, наша национальная гордость: опираясь на все лучшее, светлое, умное в традициях и в настоящем, – смелое и решительное движение к коммунизму. А здесь нужен ясный, трезвый, рационалистический ум, способный «срывать все и всяческие маски» с любых ухищрений сил прошлого, и в первую очередь с отживших и обветшавших форм идеологии, преодолевать «предрассудки закоренелых недвигателей» (отличное выражение декабриста князя Сергея Волконского – властителя тайных дум князя Андрея Болконского).
Мне было бы важно знать ваше мнение по поводу высказанного. С наилучшими пожеланиями.
***
Чувство Родины – великое и святое чувство. Нет прощения тому, кто ныне со сладострастием и слюнопусканием топчет Родину. Нет прощения демагогам, которые заимствовали у буржуазных политологов и публицистов бессодержательные клише и штампы о наличии у нас унитарного государства, об «империи зла». Можно только сожалеть о политических деятелях, спекулирующих на узколобых лозунгах суверенитета. Они ничем не отличаются от своих средневековых предков, удельных князей, живших по принципу: «Как бы мне дождаться чести, на Путивле князем сесть, пожил бы я всласть, ведь на то и власть».
Мещане и обыватели не могут вместить в свои мозги идею Маркса и Ленина: мы сторонники крупных централизованных государств. Государств, свободных от затхлого партикуляризма и обывательского провинциализма. Только такие государства творят историю.
Юрий Андреевич ЖДАНОВ
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
