Публикуем материал, размещённый на сайте газеты «Правда».
150 лет назад, в январе 1870 года, оборвалась жизнь Александра Ивановича Герцена, о котором В.И. Ленин писал, что он «встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени»
Герцен блестяще — вторым в своём выпуске — окончил физико-математическое отделение Московского университета. Ещё студентом он написал несколько научных работ, в которых проявил себя как многообещающий учёный, что позже подтвердилось в таких его работах, как «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы». Александр завоевал признание просвещённой России как мастер художественной прозы. Его произведения — прежде всего «Кто виноват?», «Сорока-воровка» и, конечно же, «Былое и думы» — навсегда вошли в золотой фонд русской литературы. Но все свои дарования Александр Иванович подчинил главному делу своей жизни — революционной борьбе.
ОТЕЦ Герцена был дворянином — весьма богатым и знатным настолько, что считался своим в кругах высшей аристократии. Но в отношениях отца с сыном не было душевности (вспоминая о детских годах, Герцен называет родительский дом «странным аббатством»), и потому духовными наставниками подростка стали книги. Тринадцатилетнего Сашу, воспитанного на Шиллере, потрясло восстание декабристов — людей, которые имели в жизни всё и которые принесли всё в жертву ради лучшего будущего России. А свирепая расправа над участниками восстания вызвала у него на всю жизнь резкое неприятие деспотизма в любом его проявлении. И в 15 лет Александр Герцен и его единственный друг отрочества Николай Огарёв на Воробьёвых горах дали клятву «пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу…».
На избранном пути борьбы Герцена ожидали тюремное заключение и две ссылки, эмиграция. Первые же месяцы жизни на Западе вызвали разочарование в Европе, которая издалека казалась образцом для подражания. Присмотревшись, он вместо ожидаемого прекрасного мира свободы и просвещения увидел общество, в котором святыни чести заменены правилами политэкономии, где жизнь «сведена на средство чеканить монету, государство, суд, войско — на средство беречь собственность», где господствует мещанин с «безукоризненной пошлостью поведения», для которого «нажива сделалась религией».
Потом последовал крах и республиканских иллюзий. Буржуазная республика, установление которой во Франции после февральской революции 1848 года вызвало у Герцена воодушевление, для трудового народа оказалась едва ли не страшнее монархии. Пока пролетариат дрался на баррикадах, свергая Луи-Филиппа, представители буржуазии в редакции журнала «Насиональ» быстренько составили Временное правительство, которое, чтобы умиротворить победителей, услаждало слух рабочих щедрыми посулами.
А когда в июне пролетариат потребовал исполнения обещаний, Национальная гвардия, составленная преимущественно из мелких буржуа, расправилась с ним. Герцен писал: «Меттерних и все члены Третьего отделения собственной канцелярии — дети кротости в сравнении с собранием осерчалых лавочников». Замечу, что и сам Герцен познал «прелести» буржуазной республики: королевская власть отнеслась к нему вполне лояльно, а вот республиканская начала его преследовать и в конце концов выслала из Франции.
Торжество реакции по всей Европе в конце 1840-х годов вызвало у Герцена тяжёлый упадок духовных сил. Кризис ещё более усугубила целая череда семейных трагедий в начале 1850-х годов. Тут мог бы сломиться даже сильный человек. Но именно то, что борьба стала определяющим началом его бытия, дало Александру Ивановичу силы выстоять. В 1853 году он учреждает на свои средства в Лондоне Вольную русскую типографию, ставшую цитаделью свободного русского слова. Начался выпуск альманаха «Полярная звезда», который не только по названию, но и по духу продолжил традиции «Полярной звезды» декабристов Рылеева и Бестужева. Затем вместе с приехавшим к нему Николаем Огарёвым Герцен начал издавать ставший легендарным «Колокол» — регулярную газету о российских делах. Она выгодно отличалась от альманаха тем, что её было куда легче нелегально переправлять на Родину.
Друзья взяли эпиграфом газеты слова Шиллера: «Зову живых». И «Колокол» действительно созывал очень многих с живой душой из самых разных слоёв общества. Газету не только читали, в неё писали (строгая анонимность была гарантирована) — от крестьян до участников совещания Государственного совета. Когда «Колокол» начал публикацию цикла статей, разоблачавших министра юстиции графа Панина, тот созвал наисекретнейшее собрание коллегии, чтобы обсудить меры противодействия. Но в одном из ближайших номеров «Колокола» был опубликован подробный рассказ об этом совещании… Статьи «Колокола» вызывали такой резонанс в России, что власти не единожды волей-неволей были вынуждены принимать меры против преступлений, вскрытых газетой.
Герцен не только боролся своими статьями против деспотизма, но и стремился разобраться в смысле происходивших в России и Европе событий, искал образ лучшего будущего, который отчасти был навеян традициями русской крестьянской общины, отчасти учениями европейских «утопистов».
Надо заметить, что к различным течениям домарксовского социализма Герцен относился критически. После революции 1848 года он говорил: «Легче себе представить Европу, возвращающуюся в католицизм.., чем социальной республикой по рецепту Фурье или каабе». Он попытался разработать свою модель будущего — русский социализм, опирающийся на общинное землепользование, но при этом не осознал буржуазно-демократической ограниченности такого жизнеустройства. «Русский социализм» Герцена был, с одной стороны, выражением требований революционного крестьянства в условиях нарастания крестьянской революции. С другой стороны, сущность этих требований была буржуазной, частнособственнической. «Русский социализм» А.И. Герцена оказался очередной утопией. С тех пор в науке понятие «русский социализм» используется только в этом значении.
Но сегодня куда важнее остановиться на тех думах Герцена, которые помогают нам найти ответы на вопросы, ставшие в России вновь актуальными.
Вот лишь несколько таких моментов из книг «Былое и думы», «Развитие революционных идей в России», «С того берега», «Письма из Франции и Италии».
КОГДА Я, молодой человек Советской страны, готовившейся отметить своё 60-летие, впервые читал «Былое и думы», образ царской России, встающий в книге, казался мне заплесневелой, безвозвратно минувшей древностью. Теперь же, когда власть имущие и их пропагандистские лакеи взялись усердно стирать с этого образа плесень и покрывать его лаком и, главное, «возрождать традиции империи», страницы произведений Герцена, посвящённые былому, производят впечатление актуальнейшей контрпропаганды большой художественной силы. Писатель даёт лаконичное и убийственно точное определение порядков времён Николая I: «Деспотизм, ограниченный лихоимством». Страх перед революцией, рождённый восстанием декабристов и усиливавшийся с нарастанием революционного движения в Европе, вывел обычную тиранию самодержавия за грань здравого смысла.
Любое вольнодумство преследовалось с невероятной жестокостью. Молодой, только приобретавший известность поэт А.И. Полежаев написал юмористическую поэму «Сашка». Некоторые мысли, шутливо высказанные в ней, тайная полиция сочла крамольными и доложила государю. Николай I лично отдал поэта в солдаты. «Мысль о таком нелепом наказании могла возникнуть лишь в уме потерявшего рассудок правительства, которое принимало русскую армию за каторгу», — прокомментировал этот случай Герцен. Впрочем, судя по результатам, такое наказание мало чем отличалось от каторги. Через восемь лет А.И. Полежаев умер от чахотки в военном госпитале.
Другой молодой поэт, ещё не завоевавший известности, В.И. Соколовский, за сочинение песенки, в которой можно было усмотреть сатиру на царя, был приговорён к пожизненному заключению в крепости. Выпустили его, когда он был уже безнадёжно болен. Исполнение этой песенки на пирушке несколькими молодыми людьми было расценено властью как государственное преступление.
Герцен на собственном опыте познал нерассуждающий деспотизм царской власти. Учась в Московском университете, он стал участником студенческого кружка, члены которого занимались изучением истории России, а также западной философии и социологии, в том числе — идей Сен-Симона, которого Герцен особенно ценил, и других социалистов-утопистов. В 1834 году все члены кружка были арестованы.
Александр Иванович вспоминает, что, когда подследственных вызвали для подписания протоколов допросов, он спросил у члена комиссии жандармского полковника Шубинского:
— Хотелось бы мне знать, в чём можно обвинить человека по этим вопросам и по этим ответам?…
— Да вы, в самом деле, воображаете, что мы так и поверили вам, что у вас не составлялось тайного общества?
— Где же это общество? — спросил я.
— Ваше счастие, что следов не нашли.
Внутренней уверенности охранников порядков в намерении Герцена создать тайное общество было достаточно, чтобы продержать его девять месяцев в заключении, а потом отправить в многолетнюю ссылку.
Позже, уже служа в Петербурге, Герцен снова был сослан по указанию царя за то, что рассказал в своём кругу и в письме отцу случай, о котором говорил весь Петербург: будочник-полицейский убил и ограбил прохожего.
И такая система стала, говоря языком современных правителей, «вертикалью власти», пронизывавшей всю страну. «Эта Россия начинается с императора и идёт от жандарма до жандарма, от чиновника до чиновника, до последнего полицейского в самом отдалённом закоулке империи. Каждая ступень этой лестницы приобретает новую силу зла, новую степень разврата и жестокости. Это живая пирамида из преступлений, злоупотреблений, подкупов, полицейских, негодяев, немецких бездушных администраторов, вечно голодных; невеж-судей… всё это связано сообществом грабительства и добычи и опирается на шестьсот тысяч органических машин с штыками» — так охарактеризовал её Герцен.
Ну а поскольку наиболее надёжный способ борьбы со свободомыслием — ограничить вообще всякую мысль, то к идее развития народа Николай I относился ничуть не лучше, чем Фурсенко, считающий, как известно, развитие личности пороком советского образования.
Герцен пишет, что до Николая I правительство «приманивало детей в школы разными привилегиями, теперь всеми способами сдерживает их прилив; создаются трудности при поступлении, при экзаменах; учеников облагают платой; министр народного просвещения издаёт приказ, ограничивающий право крепостных на образование».
Ну а после того, как в 1848 году по Европе прокатилась волна восстаний, царь взялся и за университеты. Историк Грановский, преподаватель Московского университета, сообщил Герцену: «Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими, уже приведёнными в исполнение мерами: возвысили плату со студентов и уменьшили их число законом, в силу которого не может быть в университете больше 300 студентов…»
Что касается лихоимства, то оно тоже пронизывало всю страну сверху донизу. Основа этой «вертикали» — чиновничество. Герцен характеризует его: люди, «не умеющие ничего делать, кроме «служения», ничего не знающие, кроме канцелярских форм,.. без всякого нравственного понятия, привыкнувшие считать службу средством приобретения».
Эта привычка настолько вошла в сознание чиновников, что они считали взятки не преступлением, а естественной нормой. Герцен приводит показательный пример с довольно высокопоставленным столичным чиновником: «Раз какой-то провинциальный чиновник пришёл в канцелярию потолковать о своём деле да, прощаясь, потихоньку из-под шляпы ему и подаёт серенькую бумажку. «Да что у вас за секреты? — говорит ему секретарь. — Помилуйте, точно любовную записку подаёте. Ну, серенькая, тем лучше, пусть другие просители видят, это их поощрит, когда они узнают, что двести рублей я взял, да зато дело обделал».
…Всплыло в памяти получившее огласку высказывание лояльного к режиму политолога о новых временах: если чиновник не берёт взяток, его считают не честным человеком, а дураком. Чем не «возрождение традиций»!
Уже за рубежом, размышляя в начале 1850-х годов о «достижениях» царизма в стремлении любой ценой сохранить свою власть, Герцен замечает: «Консерватизм, не имеющий иной цели, кроме сохранения устаревшего status quo, так же разрушителен, как и революция. Он уничтожает старый порядок не жарким огнём гнева, а на медленном огне маразма».
Можно было бы посчитать это самоутешением писателя. Однако история полностью подтвердила его правоту. Маразм царской власти, достигший апогея во времена правления другого Николая — II, привёл к тому, что её устои «выгорели» настолько, что в Февральскую революцию 1917 года, как констатировал противник большевиков религиозный философ Николай Бердяев, монархию «никто не защищал, она не имела сторонников».
Среди тех, кто не желал мириться с порядками, утверждёнными Николаем I, были две основные группы. Одни, к которым принадлежал Герцен, видели выход в движении страны вперёд — их умами тогда владели Сен-Симон и Фурье. Другие, славянофилы, считали спасительным движение вспять — причём не во вчерашний день (дела Петра Великого они ненавидели и видели корень нынешних бед в них), а в позавчерашний: они, говоря словами Герцена, «стали восхищаться узкими формами Московского государства и, отрекшись от собственного разума и собственных знаний, устремились под сень креста греческой церкви».
ПОДОБНОЕ ТЕЧЕНИЕ возродилось и в постсоветской России. Нынешние последователи славянофилов тоже вроде бы находятся в оппозиции к власти, но ненавидят советское прошлое и зовут нас в день позавчерашний — в царскую Россию, пытаясь представить её настоящим раем, потерянным по вине злокозненных большевиков. К ним вполне подходит ироничное замечание Герцена, что, стремясь создать привлекательный образ допетровской Руси, славянофилы уподоблялись тем, кто в своё время для Екатерины Великой возводил вдоль дороги от Петербурга до Крыма картонные деревни и декорации, изображающие сады.
Подражание порой доходит до смешного. Герцен пишет, что «Шишков бредил уже и тогда о восстановлении старого слога». А не так давно СМИ поведали о подобном бреде уже современного последователя славянофилов: ввести в школах изучение церковнославянского языка. И потому критика Герценом учения славянофилов, доказательство того, что оно отнюдь не ведёт к освобождению личности, а, напротив, является «новой цепью, налагаемой на мысль», сегодня не менее важна, нежели в середине XIX века.
Кстати, когда Николай, испуганный нараставшим революционным движением во многих странах, решил отгородиться от Европы патриотической хоругвью, славянофилы, не обращая внимания на то, что положение народа это не улучшило ни в малейшей степени, уже прямо солидаризовались «ради блага Отечества» с властью, обвиняя тех, кто продолжал выступать против николаевских порядков, в отсутствии патриотизма, в том, что они разрушают в такой момент единство Отечества.
Наши (да и не только наши) нынешние поборники капитализма твердят о якобы «человеконенавистнической сущности» коммунистической идеологии, которая, мол, не могла не проявиться в репрессиях. А буржуазное общество они пытаются представить как образец гуманности и вообще всяческих добродетелей. Это не ново. Уже в середине XIX века, как заметил Герцен, у буржуа «слово «социализм» сделалось клеймом». И он им отвечает после террора, развязанного буржуазией против пролетариата в июне 1848 года: «Нет, почтенные мещане, полно говорить о красной (выделено Герценом. — В.В.)… кровожадности».
Александр Иванович сам был в эти дни в Париже, и жуткие картины расправы буржуазии над восставшим пролетариатом остались в его сознании навсегда, он не раз возвращается к ним. «Вечером 26 июня мы услышали, после победы «Насионаля» (журнал, ставший штабом наиболее реакционной части буржуазии. — В.В.) над Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зелёные… «Ведь это расстреливают»… «расстреливали у фортов, на Карусельской площади, на Марсовском поле, в подвалах тюльерийского дворца»… «После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения… надменная Национальная гвардия, с свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом… бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтоб приветствовать победителей. Буржуазия торжествовала».
Для полноты картины стоит добавить, что расправа продолжалась и после этих четырёх дней террора, уже на «законном основании». И республиканское Национальное собрание «со злой насмешкою», замечает Герцен, поставило во главе следственной комиссии открытого врага республики, махрового реакционера министра короля Луи-Филиппа Одилона Барро. Тысячи людей были брошены в тюрьмы, депортированы в колонии, казнены. А правительства остальных европейских государств не возмутились происходившим во Франции, не угрожали правительству, развязавшему вакханалию насилия, а, напротив, наперегонки спешили признать его.
Размышления Герцена над июньской трагедией привели его к выводу, что безмерная жестокость тех, кто организовывал и осуществлял расправу над рабочими, была именно проявлением сущности буржуазии. «Мещанин, — пишет Герцен, — ни перед чем не остановится, казаки в сравнении с буржуазией — агнецы кротости, когда она защищает права капитала, неприкосновенность собственности».
Замечу: эту природу буржуа почти век спустя хорошо понял Гитлер. Он сделал ставку на «взбесившегося собственника» — и, опираясь на него, овладел Германией.
В конструктивной программе Герцена, как я уже упоминал, при желании можно отыскать слабые места, иллюзорные надежды, расплывчатые представления о социализме, в котором писатель видел лучшее будущее. Но ведь многие из своих заблуждений он сам же и преодолел. Скажем, революционеры-разночинцы жёстко критиковали Герцена за его обращения к Александру II с призывом ликвидировать крепостное рабство и с советами, как это лучше сделать. Но ведь это было продиктовано отнюдь не желанием найти благорасположение нового самодержца, а стремлением скорее решить задачу, которую Герцен считал важнейшей. А когда Александр Иванович убедился, что реформа «царя-освободителя», по сути, просто обман крестьян, он её категорически осудил.
Ленин резонно заметил о революционерах-дворянах того времени: «Страшно далеки они от народа». Но и сам Герцен это отчётливо понимал. Он с горечью констатировал, что, хотя революционер-дворянин и презирал высший свет, «этот свет… состоит из падших существ одной с ним породы, тогда как между ним и народом ничего нет общего». И он стремился найти выход из такого положения. Одним из шагов в этом направлении стало содействие созданию «Земли и воли» — тайной народнической организации, важнейшей целью которой была пропаганда среди крестьян революционных идей.
СЕГОДНЯ, рассматривая взгляды Герцена на пути к созданию общества будущего, обращаешь внимание не на его ошибки, а на то, что в те давние времена писатель сумел найти верные ответы на вопросы, которые и сегодня являются жизненно важными и ставят в тупик тех, кто понимает обречённость капитализма, но не приемлет идеи социалистической революции. Главную движущую силу грядущей социалистической революции Герцен, независимо от Маркса и Энгельса, нашёл в пролетариате (правда, он оговаривал, что в России — это мужик, что легко объяснить тем, что тогда в России промышленный пролетариат как класс практически отсутствовал). Герцен писал, что рабочим «досталась вся горечь этой формы жизни и миновали все её плоды». Более того, Герцен приходит к пониманию принципиального момента: такое их состояние является необходимым условием благоденствия высших классов.
Соответственно, необходимым условием освобождения трудящихся является радикальная смена «гражданского устройства». Герцен с грустью размышляет над тем, что этого упорно не желают осознать те, кто искренне считал достаточным для изменения положения буржуазно-демократическую революцию. Эти люди готовы были идти ради неё на смерть (и не раз шли). Но «они нашли в себе силу порвать железные, грубые цепи, не замечая того, что стены тюрьмы остались. Они хотят, не меняя стен, дать им иное назначение, как будто план острога может годиться для свободной жизни»… «их идеал носит только имя и цвет будущего, а в сущности принадлежит миру прошедшему, не отрешается от него».
Тон писателя становится язвительным, когда он говорит о тех, кто, «шампанским вафли запивая, толкует о социализме», что, мол, «мысль о крутом и насильственном перевороте имеет в себе что-то отталкивающее… видящие, что перемена необходима, желали бы, чтоб она сделалась исподволь». «Как вы убедите собственника, ростовщика, хозяина разжать руку, которой он держится за свои монополии и права? — отвечает писатель. — Трудно представить себе такое самоотвержение». И чрезвычайно важный для современного мира момент: «Наконец, подумайте, в чём может быть этот переворот исподволь — в раздроблении собственности… мелкий собственник — худший буржуа из всех; все силы, таящиеся теперь в многострадательной, но мощной груди пролетария, иссякнут; правда, он не будет умирать с голода, да на том и остановится».
По сути, Герцен предупредил о той угрозе, которая в его времена казалась чисто умозрительной, а ныне сделалась смертельно опасной. Дело не только в том, что пролетариат, заразившийся психологией мелкого буржуа, не пойдёт в социализм. Дело в том, что он неизбежно начнёт вырождаться духовно. Именно к этому и привела «социализация» капитализма в развитых капиталистических государствах. Результат — «кризис человека» в буржуазном обществе, который в последней трети ХХ века констатировали западные учёные и мастера культуры, в том числе и дистанцировавшиеся от коммунистов.
И ещё один урок Герцена, который необходимо усвоить всем «живым» — тем, кто стремится к борьбе за лучшее будущее России и человечества. Как бы тяжело ни складывалось положение, они не имеют права на роскошь погружаться в уныние и опускать руки. В книге «О развитии революционных идей в России», написанной, когда Александр Иванович после подавления европейских революций 1848 года находился в тяжёлом душевном состоянии, он, тем не менее, приходит к убеждению: «Битва не кончена, борьба продолжается…»
Автор: Виктор ВАСИЛЕНКО. г. Белгород.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
