По материалам публикаций на сайте газеты «Правда»
Автор статьи — Николай Мусиенко
Сто пятьдесят лет назад, 19 сентября 1871 года, русский военный корвет «Витязь» подошёл к Новой Гвинее. С его палубы через подзорную трубу бородатый молодой человек в парусиновом штатском костюме и широкополой шляпе с волнением всматривался в открывающийся перед ним остров, на который доселе не высаживался ни один европеец.
Шутка ли: здесь, среди туземцев, слывущих людоедами, ему предстоит прожить не один месяц, и неизвестно, доведётся ли уцелеть! «На вершинах гор лежали густые массы облаков, не позволявшие различать верхние их очертания; под белым слоем облаков, по крутым скатам гор чернел густой лес, который своим тёмным цветом очень разнился от береговой полосы светло-зелёного цвета. Между светлой зеленью кокосовых пальм… видны были крыши хижин, а на берегу можно было различить и людей…» — записал на первой страничке своего новогвинейского дневника отважный русский учёный-натуралист и антрополог Николай Николаевич Миклухо-Маклай.
Дневник, написанный человеком с несомненным литературным дарованием, до сих пор читается с не меньшим интересом, чем приключенческие романы Майн Рида или Фенимора Купера. Вот только между этими произведениями есть существенная разница: не фантазия, не игра воображения водила пером автора, а всё, о чём поведал исследователь «дикого» народа, живущего на далёком тихоокеанском тропическом острове, увидено его собственными глазами, пережито, испытано им самим.
«Я обратился к командиру корвета с просьбой дать мне четвёрку (небольшую шлюпку, где могут разместиться четыре гребца. — Н.М.), чтобы отправиться на берег, но, когда узнал, что для безопасности предположено отправить ещё и катер с вооружённой командой, я попросил дать мне шлюпку без матросов, приказал своим обоим слугам (Ульсону и Бою) спуститься в шлюпку и отправился знакомиться с моими будущими соседями, захватив предварительно кое-какие подарки — бусы, красную бумажную материю, разорванную на куски и на узкие ленточки, и т.п.».
Однако испуганные появлением незваных пришельцев туземцы предпочли попрятаться в лесных зарослях: «Хотя в деревне не оказалось живой души, но повсюду видны были следы недавно покинувших её обитателей: на площадке иногда вспыхивал тлеющий костёр; здесь валялся недопитый кокосовый орех, там — брошенное второпях весло; двери некоторых хижин были тщательно заложены какой-то корой и заколочены накрест пластинами расколотого бамбука. У двух хижин, однако, двери остались открытыми — видно, хозяева куда-то очень торопились и не успели их запереть. Двери находились на высоте 2 футов, так что представлялись скорее окнами, чем дверьми, и составляли единственное отверстие, через которое можно было проникнуть в хижину. Я подошёл к одной из таких дверей и заглянул внутрь. В хижине темно, с трудом можно различить находящиеся в ней предметы: высокие нары из бамбука; на полу несколько камней, между которыми тлел огонь и которые служили опорой стоявшего на них сломанного горшка; на стенах висели связки раковин и перьев, а под крышей, почерневшей от копоти, — человеческий череп. Лучи заходящего солнца освещали тёплым светом красивую листву пальм; в лесу раздавались незнакомые крики каких-то птиц. Было так хорошо, мирно и вместе чуждо и незнакомо, что казалось скорее сном, чем действительностью».
И всё-таки первый контакт русского учёного с людьми из каменного века состоялся в тот же час: «В то время как я подходил к другой хижине, послышался шорох. Оглянувшись в направлении, откуда он исходил, я увидел в нескольких шагах как будто выросшего из земли человека, который поглядел секунду в мою сторону и кинулся в кусты. Почти бегом пустился я за ним по тропинке, размахивая красной тряпкой, которая нашлась у меня в кармане. Оглянувшись и видя, что я один, без всякого оружия и знаками прошу его подойти, он остановился. Я медленно приблизился к дикарю, молча подал ему красную тряпку, которую он принял с видимым удовольствием и повязал себе на голову».
Свои дневниковые заметки Н.Н. Миклухо-Маклай всегда сопровождал собственноручными рисунками: рисовать он научился ещё в гимназии и одно время даже мечтал поступить в Академию художеств. Вот и своего первого знакомого папуаса по имени Туй, ставшего вскоре его верным другом, наподобие робинзоновского Пятницы, он много раз с удовольствием изображал на бумаге. Но первое его изображение было, конечно, словесное — наблюдательность и зрительная память были у Николая Николаевича феноменальными:
«Папуас этот был среднего роста; тёмно-шоколадного цвета; с матово-чёрными, курчавыми, как у негра, короткими волосами; широким сплюснутым носом, глазами, выглядывающими из-под нависших надбровных дуг; с большим ртом, почти, однако же, скрытым торчащими усами и бородой. Весь костюм его состоял из тряпки, шириной около 8 см, повязанной сначала в виде пояса, спускавшейся далее между ног и прикреплённой сзади к поясу, и двух тесно обхватывающих руку над локтем перевязей, род браслетов из плетёной сухой травы. За одну из этих перевязей или браслетов был заткнут зелёный лист бетеля, за другую на левой руке — род ножа из гладко обточенного куска кости (как я убедился потом, кости казуара). Дикарь был хорошо сложен, с достаточно развитой мускулатурой».
На одном из рисунков в дневнике учёного мы видим хижину на сваях, крытую сухими пальмовыми листьями, которую буквально за пару дней построили на мысе Гарагаси, под сенью исполинских деревьев, матросы с корвета «Витязь». Здесь-то и обрёл своё временное обиталище бесстрашный исследователь.
А ведь бояться ему было чего. Папуасы, за исключением Туя, не проявляли дружелюбия. Но их враждебность Миклухо-Маклай сумел преодолеть весьма оригинальным способом: когда он безоружным пришёл в папуасскую деревню Горенду и увидел, что размалёванные краской воины угрожающе трясут перед ним копьями с каменными наконечниками, и даже две стрелы с жужжанием пролетели очень близко от его головы, то, недолго думая, расстелил под деревом циновку, развязал шнурки башмаков, распустил пояс, растянулся во весь свой немалый рост и с явным удовольствием закрыл глаза. «Проснулся, чувствуя себя очень освежённым. Судя по положению солнца, …я проспал два часа с лишком. Открыв глаза, я увидел нескольких туземцев, сидящих вокруг циновки шагах в двух от неё; они разговаривали вполголоса, жуя бетель. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо».
Постепенно холодок недоверия между Миклухо-Маклаем и аборигенами сходил на нет. И вот уже идут к его дому группки местных, несут только что выловленную в море рыбу, всевозможные фрукты, сахарный тростник, бататы, жаренную на костре свинину, а взамен получают никогда до этого ими не виденные железные топоры, гвозди, ножи, зеркальца, стеклянные бусы, куски яркой ткани.
Вот уже папуасы наперебой зовут «заморского» гостя в свои хижины, приглашают на свои праздники, показывают ему ритуальные танцы. Учёный получил также возможность наблюдать их повседневную жизнь: как они расчищают джунгли под поля и огороды, как выращивают овощи, как строят жилища и делают лодки-каноэ, как охотятся на птиц и занимаются рыбной ловлей, как изготавливают домашнюю утварь, рабочий инвентарь, оружие, музыкальные инструменты. Смог даже увидеть, как туземцы хоронят умерших.
Вера в сверхъестественные способности «каарам тамо» — «человека с Луны», как называли Маклая папуасы, защищала его лучше любого оружия. Эту веру Николай Николаевич в них всячески поддерживал. Однажды, например, он продемонстрировал пришедшим к его «избушке» туземцам вот какой «фокус»: «Я взял блюдечко из-под чашки чая, которую я допивал; вытерев его досуха и налив туда немного спирта, я поставил блюдечко на веранду и позвал своих гостей. Взяв затем стакан воды, сам отпил немного и дал попробовать другому из туземцев, который также убедился, что это была вода… Я прилил к спирту на блюдечке несколько капель воды и зажёг спирт. Туземцы полуоткрыли рот и, со свистом втянув воздух, подняли брови и отступили шага на два. Я брызнул тогда горящий спирт из блюдечка, который продолжал гореть, на лестницу и землю. Туземцы отскочили, боясь, что я на них брызну огнём, …большинство бросилось бежать, прося меня «не зажечь моря»…
Кстати, для всех окрестных деревень Маклай стал кем-то вроде «домашнего доктора», не зря же он изучал медицину в Лейпцигском и Йенском университетах. Так, 15 декабря 1871 года он записывает в дневнике: «Снова больные с Били-Били. Один страдает сильной лихорадкой. Я хотел дать ему хины, разумеется, не во время пароксизма, но он усиленно замахал головой, приговаривая, что умрёт от моего лекарства. Принимать что-либо туземцы боятся, хотя очень ценят наружные средства. У Боя осталась бутылка с кокосовым маслом, настоянным на каких-то душистых травах. Один туземец с Били-Били жаловался очень на боль в спине и плечах (вероятно, ревматизм). Я ему предложил эту бутылку с маслом, объяснив, что надо им натираться, за что он сейчас же и принялся».
Увы, самого Маклая даже медицинские познания не способны были сберечь от болезни. «Не туземцы, не тропическая жара, не густые леса — стражи берегов Новой Гвинеи, — замечает учёный. — Могущественная защита туземного населения против вторжения иноземцев — это бледная, холодная, дрожащая, а затем сжигающая лихорадка. Она подстерегает нового пришельца в первых лучах солнца, в огненной жаре полудня, она готова схватить неосторожного в сумерки; холодные бурные ночи, равно как дивные лунные вечера, не мешают ей атаковать беспечного, но даже и самому предусмотрительному лишь в редких случаях удаётся её избежать. Сначала он не чувствует её присутствия, но уже скоро он ощущает, как его ноги словно наполняются свинцом, его мысли прерываются головокружением, холодная дрожь проходит по всем его членам, глаза делаются очень чувствительными к свету, и веки бессильно смыкаются. Образы, иногда чудовищные, иногда печальные и медленные, появляются перед его закрытыми глазами. Мало-помалу холодная дрожь переходит в жар, сухой бесконечный жар, образы принимают форму фантастической пляски видений. Моя голова слишком тяжела, а рука слишком дрожит, чтобы продолжать писать…»
И всё же приём внутрь хины раньше или позже приносит облегчение. И тогда опять наступают будни — зачастую однообразные, «рутинные». Вот как описывал Николай Николаевич своё обычное времяпрепровождение на Новой Гвинее:
«Вставал я ранее моих слуг, ещё в полутемноте, часов в пять; отправлялся кругом дома посмотреть, не случилось ли чего нового за ночь; затем спускался к ручью мыться, причём очень часто забывал взять с собой мыло. Придёшь вниз, вспомнишь, что мыло забыл, ну и лень подняться за ним в хижину, особенно когда я нашёл прекраснейший суррогат мыла в мелком песке на дне ручья. Захватишь немного этого песка, потрёшь им руки, которые делаются немного красными, но зато совершенно чистыми; затем, крепко зажмурившись, вытрешь им лицо. Одно неудобство: много песка остаётся в бороде. Возвращаюсь к дому около 5 час. 45 мин. Уже светло. Бой разводит огонь и греет воду для чая. Я отправляюсь на веранду и жду там чая, который мне подают с сухарями или печёными бананами, очень приятными на вкус. Около 7 часов записываю температуру воздуха, воды в ручье и в море, высоту прилива, высоту барометра, направление и силу ветра, количество испарившейся воды в эвапорометре; вынимаю из земли зарытый на 1 м глубины термометр и записываю его показания.
Окончив метеорологические наблюдения, отправляюсь или на коралловый риф за морскими животными, или в лес за насекомыми. С добычей сажусь за микроскоп, или кладу в спирт собранных насекомых, или же принимаюсь за какую-нибудь другую работу до 11 часов. В 11 завтракаю. Завтрак состоит из отваренного риса с карри. После завтрака ложусь в подвешенный на веранде гамак и качаюсь в нём до часа, причём часто засыпаю. В час те же метеорологические наблюдения, как в 7 часов. Затем опять принимаюсь за какую-нибудь работу, как, например, приведение в порядок наблюдений, записанных в карманной книжке, реже за чтение.
Приход папуасов часто прерывает мои занятия, так как я спешу к ним, не желая упустить случая прибавить несколько слов к моему папуасскому словарю. После пяти отправляюсь погулять в лес до обеда, который подаёт мне Бой около 6 часов и который состоит из тарелки отваренных чилийских бобов с небольшим куском сушёной говядины и одной или двух чашек чая. Тарелка риса утром, тарелка бобов вечером, несколько чашек чая в день — вот моя ежедневная пища…
Время после обеда я посвящаю на разные домашние работы, как-то: чистку ружей, уборку своей кельи, а затем, сменив мой костюм, сделанный из бумажной материи, на фланелевый, когда темнеет, сажусь на пень у берега, слежу за приливом и отливом, рассматриваю далёкий горизонт, облака и т. д. Иногда ложусь снова в гамак и прислушиваюсь к раздающемуся кругом меня в лесу крику птиц и трескотне десятков разноголосых цикад. В 8 часов иду в комнату и, зажёгши свою небольшую лампу (более похожую на ночник, чем на лампу), записываю происшествия дня в дневник. В 9 часов опять метеорологические наблюдения, и, наконец, предпоследний акт дня — очищаю кокосовый орех и выпиваю его прохладительную воду. Вернувшись в комнату, осматриваю заряженные ружья и ложусь на жёсткую постель, состоящую из двух корзин, покрытых одеялом вместо тюфяка и простынёй. Засыпаю обыкновенно очень скоро».
Лишь однажды его сон был неожиданно нарушен — когда папуасы, чтобы Маклай никогда не покинул их, не уплыл на свою Луну, попытались его… женить.
«Я был разбужен шорохом, как будто в самой хижине; было, однако, так темно, что нельзя было ничего разобрать. Я повернулся и снова задремал. Во сне я почувствовал лёгкое сотрясение нар, как будто кто-то лёг на них. Недоумевая и удивлённый смелостью субъекта, я протянул руку, чтобы убедиться, действительно ли кто-нибудь лёг рядом со мной. Я не ошибся, но, как только я коснулся тела туземца, его рука схватила мою, и я скоро не мог сомневаться, что рядом со мною лежала женщина. Убеждённый, что эта оказия была делом многих и что тут замешаны папаши и братцы и т. д., я решил сейчас же отделаться от непрошеной гостьи, которая всё ещё не выпускала моей руки. Я быстро соскочил с нар и заявил: «Ни гле, Маклай нангели авар арен» («Ты ступай, Маклаю женщин не нужно»)… Впросонках слышал я шорох, шептание, тихий говор вне хижины, что подтверждало моё предположение, что в этой проделке участвовала не одна эта незнакомка, а её родственники и другие. Было так темно, что, разумеется, лица женщины не было видно. На следующее утро я не счёл подходящим собирать справки о вчерашнем ночном эпизоде — такие мелочи не могли интересовать «человека с Луны». Я мог, однако, заметить, что многие знали о нём и об его результатах. Они, казалось, были так удивлены, что не знали, что и думать».
…21 июля 1872 года в газете «Кронштадтский вестник» появилось, со ссылкой на голландские и австралийские источники, сообщение, что на Новой Гвинее погиб отважный путешественник, изучавший быт папуасов, — Николай Николаевич Миклухо-Маклай. Председатель Русского географического общества, генерал-адмирал, великий князь Константин Николаевич приказал отправить на поиски пропавшего героя паровой клипер «Изумруд». В крайнем случае следовало выяснить обстоятельства гибели учёного и забрать с Новой Гвинеи оставленные им документы, коллекции и другие научные материалы.
«После трудного перехода по неизвестным водам, усеянным коралловыми рифами и банками, плохо означенными на старых картах, мы не без внутреннего волнения приближались к бухте Астролябии, — писал участник спасательной экспедиции лейтенант А. Ракович (он полтора года назад уже ходил на «Витязе» к Новой Гвинее и знал, где Миклухо-Маклай в случае смертельной опасности спрячет свои коллекции и записи). — Жив Маклай или нет? Большинство уже давно исключило Маклая из списка живых, но тем не менее все были страшно взволнованы и ждали чего-то необыкновенного. Находясь в 3 или 4 милях от бухты, мы направили все трубы и бинокли на берег, высматривали на нём дом и искали какие-нибудь признаки наших отшельников. Наконец один из офицеров заметил русский коммерческий флаг, развевающийся между ветвями громадных дерев».
И вот последняя запись в дневнике Н.Н. Миклухо-Маклая, датированная 22 декабря 1872 года: «С самого утра несколько пирог окружило клипер, и мне постоянно докладывали, что «чёрные» хотят видеть меня или зовут меня. Когда я выходил, туземцы начинали кричать, но шум якоря, который стали поднимать, и несколько оборотов винта разогнали скоро все пироги, и крики «Эме-ме!» и «Эа-ба!» стали не так ясно доноситься с берега, как с пирог. Когда клипер стал продвигаться вперёд и огибать мысок Габина, раздались удары барума (большого деревянного барабана. — Н.М.) почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошёл мысок, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Отдаляясь, мы ещё долго слышали барум…»
…В 1885 году вернувшийся, наконец, в Россию после многолетних странствований Миклухо-Маклай получил письмо от самого Льва Николаевича Толстого. «Меня… умиляет и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что, сколько мне известно, Вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, т.е. доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И Вы доказали это подвигом истинного мужества, — утверждал «великий Лев». — …Ради всего святого изложите с величайшей подробностью все Ваши отношения человека с человеком, в которые Вы вступили там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой Вы служите, составят Ваши коллекции и открытия, но Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и Вы сослужите большую и хорошую службу человечеству».
И Миклухо-Маклай прислушался к совету великого писателя: оставил в подготавливаемых к печати дневниках эпизоды, казалось бы, личного характера, рассказывающие о его взаимоотношениях с островитянами, — «многое, что прежде, т.е. до получения Вашего письма, думал выбросить». Об этом он сообщил Толстому в марте 1887 года, когда первый том его дневников был уже полностью готов к печати. «Ваше письмо сделало своё дело», — подчеркнул учёный.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
