Писатель горьковской школы, писавший о «ровесниках века», разумеется, ХХ века, преобразовывавших родную землю в мирные дни, об инженерах, учёных, о рабочих, пограничниках, о героях, устанавливавших Советскую власть, о сверстниках и коллегах-писателях, — в центре своих книг он неизменно выставлял образы солдата революции и советского патриота, то есть людей, искренне взявшихся за строительство нового справедливого общества, рождавшегося на его глазах.
Великий Октябрь один из зачинателей советской литературы Михаил Леонидович Слонимский, чей стодвадцатипятилетний юбилей со дня рождения приходится на второе августа, встречал хотя и совсем молодым, а было ему всего двадцать, но уже вполне состоявшимся человеком, прошедшим к тому же горнило империалистической войны.
«27 февраля 1917 года мы, до того запертые без увольнительных записок, — вспоминал Михаил Леонидович, — вырвались на улицы. Казармы шестого сапёрного батальона находились рядом с зачинщиком солдатского восстания — Волынским полком, и потому мы одними из первых присоединились к восстанию в питерском гарнизоне. Командир батальона полковник Геринг и офицеры, пытавшиеся оказать сопротивление, были убиты. Ещё в первом запасном полку я начал вести дневник. В написанный мною в 1925 году роман «Лавровы» вошли страницы из этого дневника, посвящённые питерским казармам и революционным событиям. Но тогда, в семнадцатом году, я о литературе не думал, а записывал всё происходящее просто от перегруженности впечатлениями, от сильнейшего желания хоть как-нибудь разобраться в них».
А несколько ранее, осенью 1915 года, семнадцатилетний Слонимский, выходец из небогатой, но интеллигентной петербургской семьи (отец будущего писателя был литератором, а дед — учёным, изобретателем первой в мире числительной машины — арифмометра), уже в четырнадцать лет сам работавший репетитором, в одной из сторожек на станции Лида «…услышал впервые слова Ленина о превращении войны империалистической в войну гражданскую. Они поразили чрезвычайно, я почувствовал, что выросли они из обнажённой правды событий, в которых я участвовал. Конечно, как я думаю, я тогда не понял как следует ленинские слова, но они внесли надежду в душу. Они дали в минуты смятения и подавленности силу жить и верить в будущее».
После Февральской революции Слонимский продолжил военную службу, однако ввиду того, что заболел чахоткой и проходил лечение в госпитале, из армии был уволен «вчистую». Правда, увольнение это поспособствует тому, что он пойдёт работать в кабинет военно-морской печати, где и начнутся его первые литературные опыты в качестве военного обозревателя во фронтовых газетах.
А непосредственно в ночь взятия Зимнего Михаил Леонидович находился у казарм Павловского полка на Марсовом поле. Вспоминая то время, годы спустя Слонимский рассказывал: «…я принадлежал к тем юнцам, которых, при всей путанице в мыслях и поведении, стихийно влекло к Октябрьской революции, к большевикам. Солдатчина послужила мне хорошей школой. Прежний петербургский круг распадался, многие побежали к белогвардейцам и в эмиграцию. Я пошёл на советскую работу».
В литературу же по-настоящему Слонимский войдёт позднее, в двадцатых годах, когда судьба сведёт его с самим Горьким. А встретятся они в тревожном 1919 году в Петрограде, жившем тогда в обстановке громадной военной опасности и под угрозой вторжения в город белых банд Юденича.
«К началу войны я прочёл все произведения Горького… Я был восторженным читателем «Летописи», — вспоминал Михаил Леонидович. — Можно себе представить поэтому моё состояние, когда… Корней Иванович Чуковский, знавший меня давно, привёл меня к Алексею Максимовичу… Было мне тогда неполных двадцать два года. Но в то время часто случались такие скачки в биографиях юнцов».
Так начинающий литератор и стал работать в секретариате издательства, которым руководил Горький. При этом он начал выполнять различные поручения Алексея Максимовича, связанные с его деятельностью по строительству новой советской культуры.
«Гордый, испуганный, счастливый и растерянный неожиданным выдвижением на столь высокий пост, я робел каждый раз, когда входил в комнату Алексей Максимович. Никак не мог я привыкнуть к тому, что нахожусь чуть ли не в ежедневном общении с Максимом Горьким. К тому же среди посетителей попадались люди весьма известные, даже знаменитые — академики, профессора, писатели. Я был полон почтения и энтузиазма».
Совместная работа Слонимского с Горьким идейно обогатила и профессионально закалила. Много чего и поучительного увидел он в секретариате издательства. Понаблюдал он там и за старшими коллегами по перу, за их идейным метанием и откровенным приспособленчеством, о чём вспоминал потом с нескрываемой иронией.
С 1920 года Слонимский стал жить в Доме искусств на углу Невского и Мойки. Ну а сам состав «жильцов» этого дома тогда оказался чрезвычайно пёстрым, так как были среди них Н. Гумилёв, А. Грин, О. Форш, М. Шагинян, В. Шкловский и зелёная на то время молодёжь — Н. Тихонов, Вс. Рождественский, М. Зощенко, Л. Лунц и другие.
Там же Слонимский начал и активно писать, но, справедливости ради, как вспоминал годы спустя сам писатель, ничего стоящего в Доме искусств, по крайней мере в 1920 году, он не создал. Впрочем, творческие неудачи писательскую пылкость его не притушили, тем более что в то время нарождалась совершенно новая литература, испытывавшая естественное влияние революционных порядков, стремительно укоренявшихся в обществе. Потому-то не было ничего удивительного и в том, что литературная молодёжь, к которой принадлежал и Слонимский, стремилась к объединению в различные группы, течения и школы.
Именно таким объединением литераторов и стали «Серапионовы братья», и собирались они как раз-таки в комнате у Слонимского. А вошли в него, помимо Михаила Леонидовича, И. Груздев, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Каверин, Л. Лунц, Н. Никитин, Е. Полонская, Н. Тихонов, К. Федин.
«В самой скверной комнате общежития, микроскопической по метражу, сырой и мрачной, жил М.Л. Слонимский (Миша Слонимский), — вспоминал Николай Никитин. — Его комната была нашим центром. В неё, как сельди в бочонок, каждую субботу набивались человек десять или двенадцать молодых людей, начиная с семнадцатилетнего возраста и выше, большинству было уже за двадцать. Самому старшему, Федину, было 27. Там читали рассказы и стихи друг другу. Народ как-то размещался на кровати Слонимского и на трёх стульях. Стоял дым от дешёвого табака, от самокруток и трубки, которую вечно сосал Тихонов.
Кроме «серапионов», туда же, в эту комнатёнку, проникали гости или из старшего поколения, или те, кого присылал А.М. (А.М. Горький. — Р.С.)… Всё это заполняло пространство семиметровой комнаты. Упираясь коленками друг в друга, мы спорили до изнеможения. Там создавались «восточные» и «западные» крылья. Там царствовало бескорыстие, там не было ни ненависти, ни зависти. Это были «Воробьёвы горы», если вспомнить клятву Герцена и Огарёва. О, юность… Там впервые прозвучали стихи из «Орды» (автор — Н.С. Тихонов. — Р.С.). Впервые прочитаны повести Вс. Иванова «Партизаны» и «Бронепоезд 14-69». Там же возникали и конфликты между «крыльями». Там возникли наши первые книги».
«Серапионовы братья», вне всякого сомнения, объединение уникальное, давшее отечественной литературе таких столпов, как К. Федин, Н. Тихонов, Вс. Иванов, В. Каверин. Слонимский столь значимых высот, как они, бесспорно, не достиг, но тогда среди «братьев» он занимал положение особое, и уже хотя бы потому, что собирались все они у него в комнате, ставшей их штаб-квартирой. И к тому же он был для них связующим звеном между ними и Горьким, дававшим этой группе достаточно высокую оценку.
Так, уже после отъезда за границу Горький в письме Слонимскому писал: ваша группа «…для меня — самое значительное и самое радостное в современной России. На мой взгляд — и я уверен, что не преувеличиваю, — вы начинаете какую-то новую полосу в развитии литературы русской, — а это — величайшее, что есть у нас. Слежу за вами с трепетом и радостью».
«Серапионовы братья» в 1922 году выпустят и одноимённый альманах, состоявший всего из семи рассказов, среди которых был и рассказ Слонимского «Дикий», получивший хорошие отзывы.
Но в том же году в свет выйдет и сборник рассказов Слонимского «Шестой стрелковый», подготовленный им на основе впечатлений, накопленных на военной службе. Сборник этот в художественной прозе двадцатых годов прошлого столетия станет заметным явлением. На него незамедлительно последуют отклики в прессе. Обратит на него внимание и Горький, живший тогда в Германии.
«Много обещает Михаил Слонимский, — напишет Алексей Максимович в своей статье о молодых советских прозаиках в одном из бельгийских журналов. — Он тоже ещё не нашёл пока своего пути, но он обладает упорным и осторожным характером искателя. Его сборник рассказов «Шестой стрелковый полк» имеет крупный успех».
Первый сборник рассказов молодого прозаика действительно вызвал большой читательский интерес. Не менее востребованы были и его последующие сборники, особенно рассказ «Машина Эмери», писавшийся им в Донбассе, куда он уедет летом 1923 года и где станет организатором и первым редактором журнала «Забой».
Для нас же этот сборник и сам рассказ «Машина Эмери» важны тем, что в них писатель впервые попытался изобразить советскую действительность, показав большевика в дни мирного строительства. И при том что данная попытка не увенчалась большим успехом, так как Слонимский не смог уловить внутреннее содержание героя эпохи, она явилась важной вехой на пути писателя к познанию людей новой советской формации. Фактически с «Машины Эмери» начинался переход Слонимского к советской тематике, к реалистической трактовке людей и явлений.
Большим событием в молодой советской литературе становится роман Слонимского «Лавровы», опубликованный в 1926 году в журнале «Звезда» и посвящённый такой актуальной в те годы теме, как интеллигенция и революция. Судьба интеллигенции в социалистической революции волновала тогда многих писателей. Достаточно вспомнить «Города и годы» К. Федина, «Скутаревского» Л. Леонова, «Зависть» Ю. Олеши, «Севастополь» А. Малышкина. Роману «Лавровы», в котором Слонимский «…хотел рассказать правду о юноше, прошедшем войну и революцию, о фронте и тыле первой мировой войны, о событиях семнадцатого года», суждено было встать в этот же ряд.
Роман «Лавровы» — это не автобиографическое произведение, и главный его герой Борис Лавров не Михаил Слонимский, а всего лишь герой-ровесник. Но в то же время хронологическую канву для этого героя писатель взял свою. «Да, я пользовался в значительной мере собственным опытом и фактами своей собственной биографии, — говорил Михаил Леонидович в 1931 году, отвечая на вопрос редакции журнала «Ленинград». — Солдатчина (как она изображена в «Лавровых») — это мой материал. Для описания казарм пошли в ход мои собственные записи. Факты о Февральской революции я набрасывал буквально на следующий день, сам, в сущности, не зная, для чего я это делаю».
Работа на близком жизненном материале принесла прозаику успех. «Лавровы» заняли заметное место в советской художественной литературе, а для автора они, без сомнения, этап на его пути к постижению нового героя, живущего и творящего в условиях советской действительности.
Благосклонно оценил этот роман и Максим Горький. В своём письме Слонимскому из Сорренто он писал: «Я вижу в книге много недостатков, но она мне всё-таки очень нравится чем-то новым, чего Вы достигли».
Менее примечательным окажется очередной роман писателя «Средний проспект», завершённый им в 1927 году и повествующий о годах нэпа. Произведение это, при всех своих достоинствах, обилии новоявленных героев нэповского мира, такого большого успеха, как «Лавровы», не имело и в советские годы не переиздавалось. По существу, этот вполне добротный образец прозы второй половины двадцатых годов сегодня заслуживает своего нового прочтения, вот только заполучить сам текст романа можно лишь в том случае, если обратиться с соответствующей просьбой в одно из региональных книгохранилищ. Другого пути в настоящее время нет, знаю об этом не понаслышке.
Жизни учёных посвятит Слонимский свой следующий роман «Фома Клешнёв», увидевший свет в мартовской книжке журнала «Звезда» за 1930 год. Следует признать, что это произведение никак не отнесёшь к тем, которые имели значительный успех. И прежде всего потому, что Слонимский в нём в должной мере не изобразил основной конфликт между большевиком Клешнёвым, находящимся на идеологической работе, и буржуазным профессором Будным — физически беспомощным, угасающим, сломленным жизненными противоречиями человеком.
Да и сам Фома Клешнёв, человек большого политического опыта и энергии, сильный и волевой, показан в романе без душевной глубины, сухо, тускло и прямолинейно.
И всё же малоизвестный ныне роман Слонимского «Фома Клешнёв» не стоит окончательно списывать со счетов. Для тех, кто глубоко изучает советскую литературу как грандиозное, неповторимое, целостное явление, он был бы, уверен, по-своему интересен, ведь в нём немало примет того бурного времени, о котором сегодня не так-то и много можно найти честной и объективной информации, позволяющей делать какие-либо обобщения и выводы. Не лишён он и художественных достоинств, а это также говорит в пользу того, что прочесть этот роман, если есть такая возможность, будет и не в тягость, и в общем-то небесполезно.
На рубеже тридцатых годов прошлого столетия Слонимский задумывает написать повесть на историко-революционную тему и развить её планирует на рассказе о трагических событиях 1919 года в послевильгельмовской Германии. Для разработки же данного материала у него возникает необходимость побывать на земле бывшей Баварской Советской республики.
Первую заграничную поездку в Германию и во Францию он осуществит в 1928 году. Итогом же той двухмесячной поездки станет небольшая повесть «Западники», которую скорее стоит воспринимать как туристические зарисовки, написанные под впечатлением от всего увиденного.
Но пройдёт буквально каких-то четыре года — и Слонимский побывает в Германии вновь. На этот раз путь его будет проложен на юг, в Мюнхен, так как именно там он и надеялся собрать необходимые материалы о немецком коммунисте Евгении Левинэ, председателе Совнаркома Баварии, расстрелянном по приговору реакционного суда 5 июня 1919 года.
Начав работать над «Повестью о Левинэ», Слонимский станет невольным свидетелем того, как германский фашизм семимильными шагами устремлялся к абсолютной власти. «Я попал в кипящий котёл, — писал позднее прозаик. — В то время Гитлер шёл к власти… В Мюнхене, когда я был там, шесть фашистских колонн выступили с шести концов города и фактически овладели им, в тот день выступал сам Гитлер…
Я ходил по улицам Мюнхена, глядел на «коричневый дом». Потом вновь шагал — единственный советский гражданин в городе, полном фашистов…»
О тех своих наблюдениях Слонимский по возвращении в Ленинград поведает в серии очерков «Предгитлеровская Германия». И надо признать, что очерки эти, и в первую очередь такие как «Берлин», «Фашисты в Мюнхене», «Католический бог», «Блуждания», окажутся чрезвычайно удачными и злободневными. Не растеряли своей актуальности они и в наши дни.
Находясь тогда в Германии, Слонимский проделал большую работу, позволившую ему накопить о Левинэ внушительный материал. Очевидцы, хорошо знавшие героя, смогли многое поведать советскому писателю, решившему о нём написать. Более того, Михаилу Леонидовичу удалось даже обстоятельно побеседовать с официальным защитником Левинэ на суде — аристократом графом Песталоцци.
«В его рассказе чувствовалась явная симпатия к Левинэ, — писал Слонимский в очерке «Баварский адвокат» из книги «Воспоминания». — Неожиданный всё-таки граф. Антифашист, это ясно, но всё же трудно было ждать такого тона, каким говорил он, и такой готовности предоставить все сведения советскому писателю.
Граф посвятил мне не два-три часа, а весь день, до сумерек. В то время (осень 1932 года) я мог свободно объясняться на немецком языке, теперь бы уже не мог («Воспоминания» писались в первой половине шестидесятых годов прошедшего века. — Р.С.).
Наконец, выяснив всё, что мне было нужно для книги о Левинэ, я поднялся, поблагодарил:
— Я очень обязан вам.
— Мне необходимо было знать, что вы именно советский писатель, — отозвался граф. — Это значит, что вы не опорочите память моего клиента.
Это говорила в нём адвокатская этика. Затем граф продолжал:
— Левинэ был казнён противозаконно. Его не имели права приговорить к смертной казни. Суд нарушил закон.
После некоторой паузы он добавил:
— Левинэ был очень мужественный, очень убеждённый человек. Очень умный, образованный, культурный человек. Очень убеждённый, — повторил он, — и очень храбрый».
«Повесть о Левинэ» впервые пришла к читателю в первом номере журнала «Знамя» за 1935 год, в то время когда уже был схвачен и заточён в гестаповский застенок вождь немецкого пролетариата Эрнст Тельман и в Лейпциге только что закончился судебный фарс над Георгием Димитровым.
Естественно, в такой обстановке книга Слонимского о гибели руководителя Баварской Советской республики Евгения Левинэ звучала особенно остро и актуально, а критики единодушно рассматривали её как прямой и верный удар в лицо германского и международного фашизма. Правдивую повесть о коммунисте и мужественном бойце революции, позднее также переведённую на немецкий язык и неоднократно переизданную в ГДР, думается, следует рассматривать как одно из лучших произведений в творческом багаже писателя.
Своеобразие её ещё и в том, что Слонимский сконцентрировал в ней внимание не на фактах, говорящих об установлении советской власти в Баварии, а на материале, повествующем о её поражении. Поэтому сразу, с первых строк, читатель погружается в атмосферу нарастающей катастрофы и видит обстановку во всех отношениях отчаянную. Революция разгромлена. Реакция торжествует. Гибнут лучшие сыны рабочего класса и в мертвецких не хватает мест, а по реке Изар плывут трупы.
Схваченных бойцов Красной Армии Баварской Советской республики убивают, не доведя до суда. Улицы городов щедро обагрены кровью побеждённых… И Левинэ по решению партии вынужден уйти в подполье… Но вот и он схвачен и заключён в каземат… Начинается подлое судилище, и сцены суда в повести проникнуты мотивом неколебимой убеждённости Евгения в торжестве правды и в полном моральном превосходстве революционера над палачами в судейских мантиях.
О том же, каким убеждённым и сильным человеком был Левинэ, убедительно говорит его речь на суде, которую Слонимский представил предельно ярко, вложив в неё все то величие, которое отличало эту неординарную личность.
«— Я не жду от вас смягчения наказания, — заявил он. — Если бы я добивался этого, то я должен был бы, собственно, молчать, потому что мои защитники, которые политически и просто как люди гораздо ближе вам, чем я, могли бы защитить меня гораздо лучше… <…>
Получалось так, что подсудимый, которому грозит казнь, не защищается, а защищает. Он защищает советскую республику, диктатуру пролетариата, мюнхенских рабочих, он цитирует пункты партийной своей программы, он — один против всех — не обнаруживает ни растерянности, ни страха. <…>
— Я кончаю. В течение шести месяцев я не имел возможности быть вместе со своей семьёй. Жена моя не могла иногда даже зайти ко мне, и я не мог видеть своего трёхлетнего мальчугана, потому что у моего дома стоял сыщик. Такова жизнь, которую я вёл… Это никак не вяжется ни с властолюбием, ни с трусостью. <…>
Его голос господствовал в могильной тишине зала, словно он был тут единственный живой человек.
— Мы, коммунисты, всегда в отпуску у смерти, — сказал он. — Это я прекрасно сознаю. Я не знаю, продлите ли вы мне ещё мой отпуск или я должен буду переселиться к Карлу Либкнехту и Розе Люксембург, во всяком случае, я смотрю навстречу вашему приговору с самообладанием и внутренней твёрдостью. Развития событий нельзя остановить. Исчезновение того или иного вождя ни в коем случае не сможет остановить поступательного движения вперед!
Он возвысил голос:
— И всё же я знаю: рано или поздно в этом помещении будут заседать другие судьи, и тогда наказание по обвинению в государственной измене понесет тот, кто совершит преступление против диктатуры пролетариата! Выносите приговор, если вы считаете это правильным. Я защищался только против попытки облить грязью мою политическую репутацию, советскую республику, с которой чувствую себя тесно связанным, и доброе имя мюнхенских рабочих. Все они, и я вместе с ними, мы все старались, по совести и по мере своих знаний, исполнить наш долг перед коммунистической мировой революцией!»
Образ Левинэ, созданный Слонимским, не только достоверен, но и всецело художествен. Ведь писал Михаил Леонидович не документальный рассказ, а художественную повесть, со всеми присущими ей составляющими. И Левинэ получился у него в действительности личностью сильной, духовно богатой, целеустремлённой, убеждённой и последовательной. Собственно, таким, каким и запомнили его современники.
К сожалению, «Повесть о Левинэ», как и другие произведения Слонимского, давным-давно, ещё с советских времён, не переиздавалась. Современный читатель о ней ничего не знает, да и имя автора ему также вряд ли знакомо. Увы… Само собой, ничего не знает он и о Баварской Советской республике и её бесстрашном лидере.
А знать бы его правдивую историю не мешало, и книга Слонимского помогла бы иметь о Левинэ самое что ни на есть объективное представление. Посему хочется верить, что усилиями коммунистов эта небольшая повесть получит наконец-таки свою новую и долгожданную жизнь, необходимую прежде всего молодому читателю.
Следует сказать, что Слонимский всегда старался занимать активную жизненную позицию. Ещё в начале тридцатых годов он был председателем Ленинградского отделения Союза писателей и членом Всесоюзного оргкомитета по проведению Первого писательского съезда, избирался членом правления Союза писателей СССР. А в годы Великой Отечественной войны он, эвакуировавшийся из Ленинграда только в 1942 году, и то по болезни, работал на Урале и в Москве, где также продолжал писать… Без творчества Михаил Леонидович жить просто не мог.
Самые же знаковые и крупные свои произведения Слонимский создаёт в пятидесятые годы. Именно в это десятилетие появляется его известная трилогия о русских инженерах, состоящая из романов «Инженеры» (1950), «Друзья» (1954), «Ровесники века» (1959) и рассказывающая о том великом пути, который был пройден нашим народом с начала ХХ века и до эпохи строительства социализма в СССР.
«Давно уже зрел у меня, — вспоминал некоторое время спустя писатель, — замысел романа о первых годах Советской власти. В Москве я начал писать его о людях, которые работали в большевистском подполье, совершили Октябрьскую революцию, в голоде, холоде, нищете победили белогвардейцев и интервентов в боях гражданской войны, а затем в условиях нэпа строили Советское государство… Конечно, жили и действовали мои герои в Ленинграде, моём родном и всегда любимом городе, с которым связана моя жизнь и моя судьба. Роман перерастал в трилогию о бурном росте народной технической интеллигенции в первые годы революции».
Вообще же в трилогии этой перед нами проходит огромное число людей самых различных классов, возрастов, мировоззрений. И в отличие от некоторых ранних произведений писателя в романах «Инженеры», «Друзья» и «Ровесники века» Слонимский, как мастер прозы интеллектуальной, попытается каждому персонажу дать чёткую социальную характеристику, определяющую его строй мыслей и поведение в обществе.
Избегая безудержных порывов и жгучих эмоций, придерживаясь определённой сдержанности, сопровождавшей писателя на протяжении всего творческого пути, — Слонимский создаст не просто серию романов, а трилогию, отличавшуюся высокой партийностью и накалом больших патриотических чувств. И, что также крайне важно, положительные герои его трилогии пройдут по жизни не в одиночестве, а станут полноправными воспитанниками революции, партии, народа, массово и осознанно пошедшего за Лениным и большевиками.
Символично и то, что трилогию свою Слонимский устремлял в будущее и движение вперёд у него обретало глубочайший смысл. Потому-то грядущему времени и человеку-коммунисту посвящает прозаик заключительные строки своего произведения: «Ещё ничего не кончилось. Ничего на этом свете не кончается, и остановки нет ни на миг. Предстоят бури и шквалы, штормы и ураганы, и надо идти навстречу им… Бурь Василий Котляков (один из главных героев трилогии, выходец из питерских комсомольцев. — Р.С.) не боялся. И в душе своей он нёс как реальность новую, сказочную, усеянную гигантскими заводами, могучую, не падающую и под самыми страшными бедствиями добрую Россию».
Михаил Леонидович Слонимский, советский писатель горьковского призыва, беспартийный художник, шедший всегда вместе с партией коммунистов, в её фарватере, кавалер двух орденов Трудового Красного Знамени и ордена «Знак Почёта», оставил нам внушительное наследие, среди которого и интереснейшие воспоминания о его товарищах по цеху, таких как М. Горький, А. Грин, А. Куприн, П. Павленко, М. Зощенко, Вс. Иванов, Е. Шварц, Н. Никитин, Б. Пильняк, О. Форш и др. Это наследие — настоящая сокровищница. Откройте её для себя!
Руслан СЕМЯШКИН. г. Симферополь.
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
