По материалам публикаций на сайте газеты «Правда»
Автор — Виктор Кожемяко, журналист «Правды» с 1963 года, ныне член редколлегии, политический обозреватель, член ЦК КПРФ
Разумеется, должность главного редактора главной газеты страны, да ещё не оставляющего и своей научной работы, — это по плечу мало кому. В первую очередь хочу отметить присущее Виктору Григорьевичу постоянное чувство долга за ответственное дело, ему вверенное. Причём проявлялось это не только в отношениях с нами, его подчинёнными, но и с вышестоящими руководителями, особенно если кто-то из них был не прав.
Например, идёт совещание наших собкоров, собравшихся со всех концов страны. По установившейся традиции приезжают выступать перед ними секретари ЦК. И вот в таком выступлении звучит критика корреспондента, чей острый материал наделал недавно много шума. Я смотрю на Виктора Григорьевича и вижу, как он меняется в лице. «Ой, сорвётся!» — мелькает мысль. А он, едва большой начальник отговорил, с мальчишеской запальчивостью начинает возражать.
Не единственный случай такого свойства, далеко не единственный. Я уж знал это его выражение лица, когда, казалось, скулы у него сжимались, а в глазах появлялся какой-то отчаянный отсвет. И говорить он обычно начинал, переча большому начальству, с интонацией искренней обиды.
Конечно, он «портил» себе жизнь, допуская в сугубо служебную сферу человеческие чувства — без усечения и маскировки. Его открытость, уверен, причиняла ему «лишние» неприятности и даже боль. Но как это отражалось на руководимом им коллективе? По-моему, создавало замечательную атмосферу, какой я мог бы пожелать любому людскому сообществу.
Основное было в том, что из кабинета, где находился Главный (а главного редактора, наверное, во всех редакциях за глаза коротко называют только так), исходили импульсы не высокомерия, устрашения, а товарищества, доброжелательства, человеческой теплоты. В его кабинет ты мог войти почти беспрепятственно, да и вовсе не только кабинетным было наше общение с Виктором Григорьевичем. Его можно было остановить на ходу где-нибудь в коридоре или затеять деловой разговор прямо в лифте, а потом продолжить по мере надобности.
Словом, он был доступен, он был рядом, и его чувства — не какого-то небожителя, а твоего старшего товарища! — всё время будто перетекали к тебе, создавая ощущение непрерывного контакта. И работать в таком контакте куда как отраднее и легче! Хорошо, что это продолжено и при нынешнем нашем главном редакторе Борисе Олеговиче Комоцком.
Вспоминаю также афанасьевские резолюции на лучших материалах выходящего номера. Резолюции эти были предельно краткими, состояли нередко из одного слова, но действовали на нас с необыкновенной духоподъёмной силой. И не только потому, что слова были высокими. А ещё и оттого, что ты сразу проникался несомненной и прямо-таки за сердце берущей искренностью: «Великолепно!», «Сильно сделано», «Отлично!», «Замечательно!». Ты читал это, написанное крупным и прямым его почерком, и чувствовал, что оценка вырвалась у него из глубины души, а не просто сформулировалась в голове академика. Хотя, безусловно, логика учёного при каком угодно градусе эмоциональности ему не изменяла, что в наших глазах придавало таким его восторженным оценкам ещё больший вес и дополнительную значимость.
Умение радоваться честному успеху товарища — драгоценное качество в любом человеке. А в руководителе оно особенно важно, тем более если речь идёт о коллективе, который называется творческим.
* * *
Особыми страницами моего общения с Виктором Григорьевичем становились наиболее острые газетные выступления, готовившиеся в отделе партийной жизни, который я возглавлял. О чём они были? В чём состояла их острота? В том, что критиковались партийные руководители высокого ранга. Чем выше был ранг, тем острее реакция.
А бывало, критика в адрес секретаря
обкома партии союзной республики воспринималась руководством этой республики и на свой счёт. И вот уже вступает в действие член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Васильевич Щербицкий, защищая секретаря областного комитета, раскритикованного в материале нашего замечательного собкора по Украине Михаила Одинца.
От позиции главного редактора ох как много зависело! И в опубликовании таких материалов, и в отстаивании своей правоты тогда, когда на того или иного корреспондента, на отдел начиналось наступление, весьма мощное подчас. Так было с тем же Щербицким, потребовавшим — ни много ни мало! — убрать Одинца из «Правды».
Виктор Григорьевич держался героически. Я вообще не помню случая, чтобы он ударился в панику, когда нависала даже крайне серьёзная опасность. Наоборот, мобилизовался до предела. Наверное, так бывало у него на фронте во время рискованной атаки. Мобилизоваться, сосредоточиться, держать себя как можно спокойнее! И ведь в ситуациях, казавшихся совсем безнадёжными, благодаря ему удавалось нам выстоять. Даже Одинца он спас — как-то сумел перевести из Киева в аппарат, а потом, когда страсти улеглись, тот вернулся на Украину.
Во всех острых ситуациях главный редактор не отделял себя от корреспондента и отдела, которые «попали в переплёт». Сколько мороки, сколько тяжелейших дней и ночей пришлось перенести, скажем, когда собкор по Тульской, Рязанской и Калужской областям Владимир Швецов отстаивал честь ставшего позднее легендарным председателя колхоза Василия Стародубцева! Эти материалы шли через наш отдел, накаляя градус сопротивления в Тульском обкоме до высшей отметки. А какие-то просчёты, допущенные корреспондентом, пусть и совсем незначительные, непременно брались на учёт и обращались против «Правды».
Дошло до Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Вызвали туда Швецова и меня. И вот вечер накануне. Приходит в наш отдел Виктор Григорьевич, садится рядом с нами, начинает разговаривать о том о сём. Семейный эдакий разговор. Добрый, спокойный. Как будто и не предстоит завтра нам с Владимиром Ивановичем партийного суда на высшем уровне.
— Ничего, ребята, будем держаться, — говорит Главный на прощание. — Дело наше такое.
Он уходит своей прямой и ровной походкой, а у нас сил внутри словно прибыло. Будем держаться!
И держались. В той истории по защите Стародубцева тоже ведь выстояли.
* * *
Жизнь в газете то и дело устраивала экзамен на прочность. Однако она несравнимо усложнилась с началом периода, который был назван перестройкой. Для Виктора Григорьевича стал он, в моём представлении, самой горькой полосой.
Нет, совсем не потому, что Виктор Афанасьев был от природы каким-то замшелым консерватором, категорически не принимающим новое. Чепуха! Это ему приклеивали ярлык консерватора — кстати, как и многим другим весьма достойным людям. Приклеивали, чтобы дискредитировать, оглупить, вывести из строя. А горечь так называемой перестройки заключалась для него в том, о чём очень метко сказал Николай Алексеевич Некрасов, характеризуя сходное время девятнадцатого века: «Бывали хуже времена, но не было подлей».
Действительно, главная сложность периода, наступившего вместе с приходом Горбачёва и «горбачёвцев», состояла в его подлости. И для такого человека, каким я знал Виктора Григорьевича Афанасьева, это должно было стать органически невыносимым. Он был честен, а надо было крутиться и лгать. Он был добр, а погоду делали злые люди, подобные печально знаменитому А.Н. Яковлеву. Он всегда старался оставаться самим собой, а требовалось изменить и себе, и своим убеждениям.
Сегодня, когда вглядываешься в то время, понимаешь, что первой задачей, которую поставили перед собой «перестройщики», было сбить людей с толку, запутать, закружить, оглушить, чтобы сквозь обрушившиеся словесные бурления никто не мог понять истинной цели, к которой начатое должно было привести и в конечном счёте привело.
Туманность и зыбкая неопределённость во всём стали своего рода фирменным знаком времени, определив саму его атмосферу. Ну и, конечно, стиль горбачёвского руководства, в том числе газетой, остававшейся органом Центрального Комитета правящей пока партии. Чего хотели от неё, от «Правды», Горбачёв и его подельники? Чтобы она «перестраивалась»? Хорошо, допустим. Но какой конкретно смысл вкладывался в это понятие?
Виктор Григорьевич нервничал. Пожалуй, именно это состояние вспоминается как особенно для него характерное в наступившем «времени перемен». И не сама по себе необходимость перемен заставляла нервничать. Объективную необходимость все мы чувствовали, а уж он-то, наверное, более всех. Потому и объявленная перестройка поначалу была встречена в редакции с искренним одобрением. Но вот чем дальше, тем больше приходилось задумываться о характере и содержании перемен, как они диктовались «сверху».
Вообще-то могло показаться, что диктовки особой нет. Ведь конкретных указаний: «Активнее разваливайте партию!» — прямо не давалось. И к капитализму никто из «архитекторов перестройки» не призывал. Наоборот же: «Больше демократии, больше социализма!» — вот что глаголил Горбачёв.
Но это всё, как мы понимали постепенно, были слова, слова, слова.
Говорили «перестройщики» одно, а делали — совсем другое. Оттого и стиль говорения во многих газетах приобрёл характер поразительной вязкости, когда при всём старании далеко не сразу поймёшь, что же автор хочет сказать. Вскоре, при будущем главном редакторе Фролове, и у нас появятся такие мастера. Убей меня, но не мог я постигнуть этого поразительного мастерства — что-то говорить и ничего не сказать! По-моему, Виктора Григорьевича такой стиль тоже сильно озадачивал и раздражал. А ведь шёл он, стиль этот, оттуда же, «сверху».
— Опять Яковлев заявил, что партотдел в «Правде» медленно перестраивается, — говорит мне Виктор Григорьевич, оставив после заседания редколлегии.
И надо было слышать, как он это говорит! С недоумением, внутренним несогласием и ощутимым сочувствием мне. Испокон веку существовало, существует и будет существовать то, что называется руководящим указанием. Думаю, первое условие действенности его — ясность. Но мог ли главный редактор что-либо мне ясно указать, если для него самого указание, даваемое А.Н. Яковлевым уже не в первый раз, оставалось совершенно туманным?
Хотя, конечно, в принципе он всё более понимал, какие косвенные ориентиры нам даются — через «Московские новости» или «Огонёк». Там, начав с изощрённой и тщательно замаскированной артподготовки, очень скоро перешли к массированному обстрелу партии, к развёрнутой и непрекращающейся пальбе по ней из всех орудий. Но разве допустимо такое в «Правде», которая, повторяю, была органом этой партии?
Требовалось стать по существу во враждебную позицию к партии коммунистов, к социализму, который строился под её руководством в нашей стране, ко всему многолетнему советскому периоду истории страны. Он, Виктор Григорьевич Афанасьев, на такое был не способен.
Помню, сколько было мучений, когда в редакции готовилась статья о тогдашнем литературном бестселлере «Дети Арбата». Кто был автором статьи, я уже забыл. Но собирались, обсуждали, вносили всяческие поправки. «Сверху» давали понять, что разнести в пух и прах роман, уже официально признанный культовым для «перестройки», недопустимо. А вместе с тем я чувствовал и понимал, что для моего главного редактора, глубоко советского русского человека, фронтовика, истинного коммуниста, недопустимо одобрять тот образ родной страны в тридцатые годы, который создан был писателем Анатолием Рыбаковым на страницах его превозносимой до небес книги.
— Да не так это было! — вырвалось у Афанасьева по ходу обсуждения. — Совсем не то мы чувствовали по отношению к Сталину!
Он ведь сам был свидетелем и участником событий того времени. И совесть его не могла принять неправду. Хвалебная статья о «Детях Арбата» в «Правде» так и не появилась.
* * *
К сожалению, по воле свыше появились у нас некоторые другие материалы, в связи с публикацией которых Виктор Григорьевич не мог не огорчаться. Скажем, редакционная статья, в которой резко критиковалось нашумевшее письмо ленинградки Нины Андреевой в «Советской России» под заголовком «Не могу поступаться принципами». Вымученная, состоящая из общих пустых фраз и абсолютно неубедительная, та статья для «Правды» писалась по распоряжению из ЦК сперва несколькими редакционными сотрудниками, а потом включились уже и «команда Яковлева», и сам он, «архитектор перестройки». Главного редактора в данном случае поставили перед необходимостью печатать это буквально в приказном порядке, причём как материал особой важности.
Но пережил он такое очень тяжело! Свои глубочайшие сожаления по этому поводу тогда же высказал Е.К. Лигачёву, о чём Егор Кузьмич мне рассказал позднее, а затем напечатал это признание в «Советской России».
Афанасьева гнули, но получалось плохо. Не гибким оказался в «их» смысле! Кое-кто на сей счёт даже высокомерно сочувствовал ему, выражая, так сказать, «соболезнования». В Колонном зале Дома союзов, на вечере в честь Дня печати и юбилея «Правды» (75 лет исполнилось газете в 1987 году!) после доклада Виктора Григорьевича в перерыве подошёл ко мне его бывший заместитель, ставший главным редактором «Известий», и со вздохом прокомментировал: да, дескать, не меняется, по-старому говорит…
А что значило для «них» по-новому? Когда я в те времена попал в командировку в Испанию, наш собкор Волков рассказал о недавнем приезде большой группы так называемой творческой интеллигенции из нашего Отечества. Как говорили тогда, «прорабов перестройки», её правофланговых. И вот в одном из застолий, крепко выпив, Гавриил Харитонович Попов выдал кредо, которым они руководствовались: «Чем хуже, тем лучше». То есть чем хуже для страны, тем лучше для них.
Мог ли Виктор Григорьевич Афанасьев принять такое кредо и своей деятельностью его поддержать? Нет, конечно! И потому на посту главного редактора «Правды», главной газеты правящей партии и всей страны, которые теперь требовалось разваливать, он был уже обречён. Но ушёл несломленным.
Правда дороже жизни была для него, как для советского человека и коммуниста. Замечательно и глубоко справедливо, что многие годы именно этот человек возглавлял газету, которая так и называется — «Правда».
Подписывайтесь на нашего Telegram-бота, если хотите помогать в агитации за КПРФ и получать актуальную информацию. Для этого достаточно иметь Telegram на любом устройстве, пройти по ссылке @mskkprfBot и нажать кнопку Start. Подробная инструкция.
